Русская история. 800 редчайших иллюстраций [без иллюстраций] - Василий Ключевский

До нас дошли данные, как исполнялась эта широкая программа. В кадетский корпус принимались дети 5, не старше 6 лет. Они должны были оставаться в корпусе 15 лет, разделяясь на 5 возрастов; на каждый возраст полагалось по три года. В классе младшего возраста, от 5 до 9 лет, назначено было в неделю на русский язык 6 часов, на танцы — столько же, на французский язык — 14 часов, на Закон Божий — ни одного. В третьем возрасте, от 12 до 15 лет, между прочим, положено было преподавать хронологию и историю, но хронология не изучалась потому, что не знали географии, которая проходилась в предшествующем возрасте, а в предшествующем возрасте ее не проходили ради слабого понятия учеников и употребления большого времени на языки. Таким образом, перемена в программе дворянского образования изменила программу и казенных школ, которые принуждены были приноровляться к вкусам и потребностям дворянского общества.

Программу казенных школ усвоили и частные учебные заведения, пансионы, которые стали заводиться в царствование Елизаветы. Смоленский дворянин Энгельгардт сообщает нам сведения о пансионе, в котором он учился в 70-х годах. Директором этого пансиона был некто Эллерт. То был большой невежда во всех науках. Программа школ состояла в кратком преподавании всевозможных наук: Закона Божия, математики, грамматики, истории, даже мифологии и геральдики. Это был свирепый педагог, настоящий тиран, как его называет Энгельгардт.

Всего успешнее преподавался французский язык, потому что воспитанникам строго запрещено было говорить по-русски, за каждое русское слово, произнесенное воспитанником, его наказывали ферулой из подошвенной кожи. В пансионе всегда было много изуродованных, но заведение всегда было полно, несмотря на то, что за обучение бралось по 100 руб., равняющихся нашим 700.

Два раза в неделю в пансионе бывали танцклассы, на которые съезжались из города дворянские девицы изучать менуэт и контрданс. Эллерт не церемонился и с прекрасным полом, раз он при всех отбил руки о спинку стула одной непонятливой взрослой девице. Все эти черты образования, которое распространялось в среде дворянства, оказали сильное действие на привычки дворянского общества.

Домашнее воспитание. Высшее дворянство воспитывало своих детей дома; воспитателями сначала были немцы, потом с царствования Елизаветы — французы. Эти французы были столь известные в истории нашего просвещения гувернеры. При Елизавете случился их первый привоз в Россию.

Эти гувернеры первого привоза были очень немудреные педагоги; на них горько жалуется указ 12 января 1755 г. об учреждении Московского университета. В этом указе читаем: «В Москве у помещиков находится на дорогом содержании великое число учителей, большая часть которых не только наукам обучать не могут, но и сами к тому никаких начал не имеют; многие, не сыскавши хороших учителей, принимают к себе людей, которые лакеями, парикмахерами и иными подобными ремеслами всю свою жизнь препровождали». Указ говорит о необходимости заменять этих негодных привозных педагогов достойными и сведущими в науках «национальными» людьми. Но трудно было достать «национальных» людей при описанном состоянии обоих университетов.

Нравы дворянского общества. Под таким влиянием в дворянском обществе к половине XVIII в. сложились два любопытных типических представителя общежития, блиставших в царствование Елизаветы, они получили характерные названия «петиметра» и «кокетки». Петиметр — великосветский кавалер, воспитанный по-французски; русское для него не существовало или существовало только как предмет насмешки и презрения; русский язык он презирал столько же, как и немецкий; о России он ничего не хотел знать. Комедия и сатира XVIII в. необыкновенно ярко изображает эти типы.

В комедии Сумарокова «Чудовищи» один из петиметров, когда зашла речь об Уложении царя Алексея Михайловича, с удивлением восклицает: «Уложение! Что это за зверь? Я не только не хочу знать русского права, я бы и русского языка знать не хотел. Скаредный язык! Для чего я родился русским? Научиться, как одеться, как надеть шляпу, как табакерку открыть, как табак нюхать, стоит целого веку, и я этому формально учился, чтобы мог я тем отечеству своему делать услуги». — «Поистине это обезьяна», — заметило на это другое действующее лицо. «Только привозная», — добавило третье.

Кокетка — великосветская дама, воспитанная по-французски, ее можно было бы назвать родной сестрой петиметра, если бы между ними часто не завязывались совсем не братские отношения. Она чувствовала себя везде дома, только не дома, весь ее житейский катехизис состоял в том, чтобы со вкусом одеться, грациозно выйти, приятно поклониться, изящно улыбнуться.

В тяжелой пустоте этого общежития было много и трагического и комического, но постепенно эта пустота стала наполняться благодаря развившейся наклонности к чтению. Сначала это чтение было просто средством наполнить досуг, занять скучающую лень, но потом, как это часто бывает, невольная наклонность превратилась в моду, в требование светского приличия, в условие благовоспитанности. Читали без разбору все, что попадалось под руку: и историю Александра Македонского по Квинту Курпию, и «Камень веры» Стефана Яворского, и роман «Жиль-Блаз».

Но потом это чтение получило более определенное направление; призванное на помощь в борьбе с досугом, от которого не знали куда деваться, это чтение склонило вкусы образованного общества в сторону изящной словесности, чувствительной поэзии. То было время, когда стали появляться первые трагедии Сумарокова, между ними одна заимствованная из русской истории — «Хорев».

Любознательное общество с жадностью накинулось на эти трагедии, заучивало диалоги и монологи Сумарокова, несмотря на его тяжелый слог. За комедиями и трагедиями следовал целый ряд чувствительных русских романов, которых немало написал тот же Сумароков; эти романы также заучивались наизусть и не сходили с языка умных барынь и барышень.

Добродушный наблюдатель современного общества, человек обоих половин столетия, Болотов свидетельствует в своих записках, что половина столетия была именно временем, когда «светская жизнь получила свое основание». Как только вошел в великосветский оборот этот новый образовательный элемент, изящное чтение, и запас общественных типов усложнился. Автор записок первой и второй половин века рисует нам эти типы в их последовательном историческом развитии.

В глубине общества, на самом низу его, лежал слой, мало тронутый новым влиянием; он состоял из мелкого сельского дворянства. Живо рисует его человек первой половины века — майор Данилов в своих записках. Он рассказывает о своей тетушке, тульской помещице — вдове. Она не знала грамоты, но каждый день, раскрыв книгу, все равно какую, читала наизусть, по памяти, акафист Божией Матери. Она была охотница до щей с бараниной, и когда кушала их, то велела сечь перед собой варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для возбуждения аппетита.

На этой сельской культурной подпочве покоился модный дворянский свет столичных и губернских городов. Это было общество французского языка и легкого романа, состоявшее, говоря языком того времени, из «модных щеголей и светских вертопрашек», т. е. тех же петиметров и кокеток. Это общество (пользуясь его же жаргоном) фельетировало модную книжку «без всякой дистракции»[87] и выносило из этого чтения «речь расстеганную и мысли прыгающие». Сатирический журнал времен Екатерины «Живописец» чрезвычайно удачно пародирует любовный язык этого общества, воспроизводя записку модной дамы к ее кавалеру: «Мужчина! Притащи себя ко мне: я до тебя охотна, ах, как ты славен!»

Эти изящные развлечения, постепенно осложняясь, глубоко подействовали на нервы образованного русского общества. Это действие ярко обнаруживается на людях, которые уже достигли зрелого возраста к началу царствования Екатерины.

Изящные развлечения развили эстетическую впечатлительность, нервную восприимчивость в этом обществе. Кажется, образованный русский человек никогда не был так слабонервен, как в то время. Люди высокопоставленные, как и люди, едва отведавшие образования, плакали при каждом случае, живо их трогавшем. Депутаты в Комиссии 1767 г. плакали, слушая чтение «Наказа». Ловкий придворный делец Чернышев плачет радостными слезами за дворянским обедом в Костроме, умиленный приличием, с каким дворяне встретили императрицу; он не мог без слез вспоминать о Петре Великом, называя его «истинным богом России».

От всех этих влияний остался сильный осадок в понятиях и нравах общества, которым и характеризуется елизаветинский момент в развитии дворянского общества. Этот осадок состоял в светской выправке, в преобладании наклонности к эстетическим наслаждениям и в слабонервной чувствительности.