Тирза - Арнон Грюнберг

class="p1">Хофмейстер прошелся по комнате, уставившись в пол. Передвинул стул, заглянул под стол. Наконец в углу за диваном он нашел то, что искал. Трусики, черные трусики. Он поднял их и сунул в пластиковый пакет.

Он постоял там еще несколько минут.

Потом посмотрел на парня, который был совершенно не похож на типа, отымевшего его дочь как животное. Архитектор сидел за столом, как школьник, которого застукали за списыванием. Он казался моложе, чем только что. На самом деле это был еще мальчишка, а не мужчина. И тогда Хофмейстер сказал:

— Через шесть дней я снова вернусь сюда. И тут уже не останется ни ваших вещей, ни вас. И тогда вы навсегда оставите в покое меня и мою семью. Моя дочь не входит в арендную плату. Запомните это. Дети не входят в стоимость аренды жилья.

— Господин Хофмейстер, — сказал архитектор, все еще глядя в стол. — Вы чего-то не понимаете. Вы не хотите понимать. Это не имеет никакого отношения к арендной плате, это имеет отношение только к любви.

Хофмейстер сильнее зажал в руке пакет с трусиками, как будто испугался, что его отнимут. Архитектор посмотрел на его руку. Он поднял голову.

Пакет был прозрачный. Его содержимое было прекрасно видно.

— То, что вы сделали с моей дочерью, — сказал отец, — это не любовь. Это уголовно наказуемое деяние. Вот что это такое. И это все, что можно сказать о случившемся. А любовь никак не может быть уголовно наказуема.

Он уже хотел развернуться, но архитектор поднялся. Он не подошел к Хофмейстеру, он просто поднялся.

Архитектор был высокого роста. Высокий и худой. Не то чтобы совсем непривлекательный, но и не красавец. На улице на него можно было бы обратить внимание разве что из-за его роста.

— Вы думаете, я был первым? — спросил архитектор. — Вы так думаете? Из-за этого вы переживаете? Давайте я избавлю вас от ваших иллюзий. Я был у нее четвертым или пятым. Я не решился спросить у нее, каким по счету мужчиной я у нее был. Но ей было нечему у меня учиться. Скорее наоборот. — Он ухмыльнулся. Сначала это была просто улыбка, но она превратилась в ухмылку, в гримасу. Мысли о дочери Хофмейстера заставили архитектора ухмыльнуться.

Хофмейстер так и стоял с пакетом в левой руке и смотрел на высокого парня с дурацкой вмятиной на лбу. Уверенность, которую излучал этот человек, которую излучали теперь так много разных людей, дикая самоуверенность, отсутствие былых поражений, наглость, с которой они претендовали на все, что только можно, их мысль о том, что все на свете можно купить или снять в аренду, даже его дочь, вот что он почувствовал. Когда Хофмейстер еще учился в средней школе, одна монахиня сказала ему, что человечность — это вопрос ничтожности. Чем больше ты признаешь собственную ничтожность, тем больше в тебе человечности. Они больше не знали ничтожности, эти люди, они давно позабыли о собственной ничтожности. Они подняли против нее восстание, но им предстояло заплатить за это большую цену. Без ничтожности было нельзя.

— Дело не в том, были ли вы первым или восьмым, — сказал Хофмейстер, — вы были самым старшим. Вот в чем все дело.

Пакет зашуршал у него в руке.

— Это была ее инициатива, — сказал архитектор. — Я еще сказал ей: «Разве это разумно? Мне нечего тебе предложить». Но она не хотела ничего слышать. В наше время они быстро взрослеют, господин Хофмейстер. Все раньше. Все начинается раньше и раньше заканчивается. Ваша дочь вам не принадлежит. Это вы так думаете. Вы надеетесь. Но это не так. Однажды вы это поймете. Она искала того, кто мог бы ее выслушать. Она искала кого-нибудь, кому могла бы все рассказать. У нее дома все, видимо, были слишком заняты другими вещами. Ну а потом знаете, как бывает… Где одно, там другое. Она искала — простите, что мне приходится говорить это вот так, вам прямо в лицо, — она искала близости.

Он снова сел за стол. Как будто сказал все, что хотел сказать. Как будто он принимал участие в каком-то конгрессе и вставал, чтобы указать выступающему на некоторые ошибки в его докладе.

Хофмейстер сделал глубокий вдох. Чтобы успокоиться, ему всегда нужно было глубоко подышать, это всегда помогало. Но чем глубже он дышал, тем сильнее чувствовал боль в груди.

— Как давно это уже продолжается? — спросил он наконец, когда в легкие попало хоть немного воздуха.

— Пару недель, от силы пару месяцев. Господи, я не запоминал дату, у меня полно других забот помимо вашей дочери, господин Хофмейстер.

Хофмейстер втянул носом воздух как раненый зверь.

Потом он кивнул. У него не было больше вопросов. Он все знал. У архитектора было полно других забот.

Он еще постоял немного, просто для проформы. Он хотел посмотреть, как постоялец возьмет деньги. Он хотел присутствовать в момент, когда этот человек положит в карман деньги, которые здесь от него больше не пожелали принять.

Но ничего не произошло, и тогда он сказал:

— Возьмите деньги.

Квартирант глянул на конверт, подвинул его к себе и убрал в карман с легкой улыбкой.

На этом все, что случилось сегодня, закончилось. Все прошло. Хофмейстер сделал то, что должен был сделать.

— Мне жаль вас, — сказал архитектор.

— О чем вы? — Хофмейстер уже собрался уйти, но обернулся.

— Я вам сочувствую. Я бы очень хотел обнять вас. Потому что на самом деле я вас понимаю. Я хотел бы положить руку вам на плечи и сказать, что во всем этом нет ничего страшного, что с ней все будет хорошо. С Иби. Она молодая, симпатичная, умная, сексуальная, вы простите меня за это слово, но в наши дни для женщины это тоже важно, а она такая, этого в ней хоть отбавляй. И она знает об этом, она отлично это знает. Она ведь такая хитрая. С ней все будет хорошо, правда. Вы же сами это замечали? Насколько она секси, и как она играет этим, чтобы свести нас с ума.

Хофмейстер внимательно выслушал список достоинств своей старшей дочери. И про себя даже слегка улыбнулся, потому что у него было четкое ощущение, что он безвозвратно сходит с ума.

— Мне? — переспросил Хофмейстер, когда перечисление достоинств закончилось. — Вы сочувствуете мне?

— Я не единственный, кто так думает. Мне помогли понять это другие люди. Благодаря им я взглянул на вас по-другому. Я увидел не только строгого домовладельца, но и человека, человека со слабостями, с историей, с прошлым, такого, кого можно понять. «А, — говоришь сам