Жертва судебной ошибки - Эжен Сю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я знаю, любезнейший г-н Дюкормье, что вы отлично пишете. С вашим умом, с вашей скромностью и прекрасными манерами вы можете пойти далеко, о, очень далеко!
— Князь!
— Говорю это в скобках. Перейдем к делу. Первая статья вызовет со стороны оппозиции запрос в Парламенте.
— И из этого выйдет то, что министр иностранных дел, очутившись в величайшем затруднении, тем не менее представит самые ясные и точные опровержения.
— Действительно, — сказал князь со смехом, — я точно слышу милейшего министра.
— Потом г-н министр прибегнет к своему обычному ораторскому приему, то есть торжественно даст честное слово, что он говорит правду, а что его противники нагло лгут.
— Тогда в «National» появится новая статья с прибавлением неопровержимо достоверных бумаг.
— И министр иностранных дел остолбенеет: изобличение во лжи будет подкреплено официальной бумагой с его собственноручной подписью. И он, как всегда, когда бывает уличен во лжи, нисколько не смутится. Напротив, он со страданием пожмет плечами и скажет, что по лаю узнает вздорные, пустые сплетни враждебной партии; потом с величественным презрением объявит, что для королевского министра унизительно не только оспаривать их, но даже замечать, до того они смешны, отвратительны и бесстыдны.
— Превосходно! Превосходно, милейший г-н Дюкормье! Портрет написан мастерски, он точно живой. Но, несмотря на опровержения отважного министра, нанесенный удар будет смертельным, и высокомерная особа не сможет устоять перед криками негодования, которые поднимутся в печати. Он подаст в отставку.
— Дипломатические интересы государства выиграют вдвойне: французский посланник в Англии останется на своем посту, с которого упомянутый министр хотел его столкнуть, и потом, — прибавил многозначительно Дюкормье, — во главе министерства иностранных дел встанет государственный человек, известный своим политическим гением и высоким происхождением.
— Г-н Дюкормье чересчур снисходителен к государственному человеку, на которого он намекает, — отвечал князь со скромной и кокетливой улыбкой. — Единственной заслугой этого человека можно считать его любовь к славе и достоинству Франции, которая побудит его встать во главе министерства иностранных дел, если место окажется свободным. И тогда, за отсутствием гения, он повергнет к стопам короля неизменную преданность к его особе и его политике.
— Осмелюсь не разделять вашего мнения о государственном человеке, на которого я имею честь, действительно, намекать. Я высказал не свой взгляд на его политический гений. В моем скромном положении, князь, восхищаются молча. Но в Лондоне мне часто приходилось слышать, как дипломаты различных иностранных дворов оценивали этого государственного человека; и поэтому мои слова — эхо Франции и даже Европы.
— В самом деле? Ну, так что же говорят о нем?
— Если бы его не любили так, то ненавидели бы.
— За что?
— Да за то, князь, что он очень опасен как искусный, ловкий дипломат. Но, с другой стороны, все, хотя немного знающие его, говорят, что он скрывает неоспоримое превосходство под изящной учтивостью и одерживает верх над противниками так милостиво, что очаровывает даже побежденных им.
«Что за бессовестный льстец этот плут! — подумал князь. — Он малый на все руки и может мне пригодиться. Я не ошибся. Но пощупаем его еще».
— Вы так ослеплены на счет этого человека, любезный г-н Дюкормье, что я не стану опровергать ваше слишком лестное предубеждение и перейдем лучше к делу.
— То есть?
— То есть, грубо, попросту говоря, не кажется ли вам, что наш государственный человек и его друг, французский посланник в Англии, в этом заговоре против министра ведут себя… вероломно?
— Князь, польза государства все оправдывает, и, кроме того, в общественных и частных делах один неуспех достоин порицания и порицается.
— Это растяжимый принцип…
— Да, растяжимый, как человеческая совесть.
— Следовательно, ваша совесть… довольно широка, любезный г-н Дюкормье?
— Да, князь, уже потому, что я взялся за дело, приведшее меня сюда, и вся гадкая сторона падет на меня одного, так как от меня могут отречься, и я буду обвинен в злоупотреблении доверием, в похищении депеш. Но народная пословица говорит: риск — благородное дело.
— Повторяю, вы пойдете далеко, очень далеко, г-н Дюкормье! Я знаю некоторых, не с такими природными качествами, как у вас, и начавших с более низкой ступени: они с помощью преданности и умения хранить тайны взобрались очень высоко. Вся суть в могущественном покровителе, и вы сумеете его найти. Это в скобках. Что касается нашего дела, то мне надо нынче и завтра подумать, когда удобнее выбрать момент и начать действовать. Но иногда я спрашиваю себя, к чему мне принимать деятельное участие в делах, ставить себя в зависимость? В мои годы нужен отдых, независимость!
— Князь, вы принадлежите не себе, а родине.
— Да, она удивительно признательна за это! Очень-то она смотрит на жертвы, которые ей приносят!
— На нее следует смотреть как на неблагодарное непокорное дитя, хлопотать об ее благе вопреки ей самой и не обращать внимания на ее ребяческий ропот.
— Ах, мой милейший, ничто не заменит покоя и независимости. Не знаю почему, но с некоторого времени я колеблюсь — воспользоваться или нет вероятными выгодами нашего заговора. Он, конечно, приведется в исполнение, потому что я от души ненавижу министра и хочу, чтобы Морваль оставался посланником в Лондоне. Но самому мне как-то не хочется браться за дела. Однако я ничего окончательно не решил. Мы с вами еще увидимся, приходите послезавтра обедать. Нет, впрочем, послезавтра у меня гости; лучше приходите завтра: у меня никого не будет; завтра приемный день княгини. В Лондон не пишите, не повидавшись со мной. Пожалуй, вам придется пробыть в Париже подольше. Г-н де Морваль уполномочивает меня задержать вас, насколько я найду нужным. Я воспользуюсь этим, а вы, я думаю, не станете сердиться. Теперь ведь сезон удовольствий: спектакли, праздники, балы в Опере, и я держу пари, что вы бываете на балах в Опере?
Хотя последний вопрос был предложен самым естественным тоном, и князь очень искусно перешел к нему, но Анатолю почуялось, что он сделан неспроста, не случайно, и поэтому он удвоил внимание и отвечал:
— Действительно, нынче ночью я был на балу в Опере.
— Так и есть, я не ошибся, — сказал князь, как будто припоминая что-то.
— Каким образом?
— Ваше лицо показалось мне как будто знакомым.
— Но я не имел чести встречаться с вами.
— Очень просто! Нынче ночью я долго засиделся за вистом в клубе на улице Грамон. Увидав ряд экипажей, направлявшихся к
