Книга Греха - Платон Беседин

Утром, когда я брился, мне позвонил отец. Его глас, будто с того света:

— Даня, мать больна. Заболела. Страшной болезнью.

Моя рука с бритвой замирает. Я смотрю на своё пенное отражение в мутном зеркале.

— Про что ты?

— Мы не хотели говорить, — слышно, как отец тяжело дышит в телефонную трубку, — но ты должен знать. Мама больна, — он говорит научное название вируса.

По моему лицу текут слёзы. Кошмарные образы проносятся перед глазами, переплетаясь в бессвязный бред.

Труп Марка Ароновича с торчащим из шеи ножом. Мёртвая Юля с развороченной промежностью. Они встают, бегут по залитым бледным светом коридорам и прыгают с крыши. Летят и натыкаются на огромные, в форме креста штыри, которые держат в руках крохотные дети, покрытые трупными пятнами.

Я на кресте. Моё тело пожирают черви. Вижу, как они копошатся в моём чреве. Сбегаются огромные крысы. Они ползут по кресту, впиваясь своими заточенными зубами в руки, ноги, грудь, лицо, внутренности. И я понимаю, что у них человеческие глаза. Глаза всех тех, кого прививали вирусом. Я хочу умереть, но не могу. Знаю, мне суждено висеть вечность. Рядом ходят люди. Я молю их о помощи, но всякий раз слышу в ответ:

— А помог ли ты нам?

Не зря меня кличут Грех.

Я очнулся в ванной. С бритвой в руке. Под ухом короткими гудками пикала телефонная трубка. Не помню, сколько пролежал в беспамятстве на кафельном полу.

Преодолев лестничные ступени, я звоню в дверь родительской квартиры. Мать открывает, одетая в синий махровый халат. Мы смотрим друг другу в глаза. В то, что должно быть ими. По лицу текут слёзы.

Её волосы уложены в элегантную причёску. Щёки нарумянены. Глаза подведены. Она готовилась к моему приходу. И в этой подготовке ещё явственнее чувствуется близящаяся смерть.

Сейчас, стоя перед рыдающей матерью, я могу изменить лишь одно — выражение её глаз. Просто скажи нечто светлое, просто скажи.

Если твои действия — гвозди в гроб, пусть слова станут розами на надгробии.

И я говорю:

— Мама, я люблю тебя!

Как же обидно и тошно быть бессильным описать, обрисовать, дабы проговорить и избавиться, весь ужас происходящего, которое проносится перед моими глазами миражом рыбы, которой нет названия, нет описания, но есть только её кости, что застревают в горле, причиняя чудовищную боль.

Мать бросается в мои объятия. Наши сжавшиеся от ужаса тела соприкасаются. Я обнимаю её и сползаю вниз, орошая синий халат слезами. Мать пятится назад, таща меня за собой, как мелкую собачку, назойливо повисшую на ноге. Я вытираю собою пол, и в этот миг мне больше всего хочется собрать все инфекции, чтобы ни одна из них не досталась матери. Бессвязные обрывки мозаики того страшного дня.

Во мне голос отца утром:

— Знаешь… хотя откуда тебе знать? Так бывает, об этом писали… заражают в больницах… специально… вливают кровь с вирусом, — отец рыдает в трубку.

Первый раз, за двадцать семь лет, я слышу, как он плачет.

«Знаешь, хотя откуда тебе знать?» — его слова. Отец, прости. Я знаю это слишком хорошо. Вновь эти страшные образы. Иглы, пронзающие детские тела. Трупы с выжженными внутренностями. Искажённые ужасом избитые лица. Это мой грех. Я и есть Грех.

Я хотел развлечений. Ничего больше. Не хотел задуматься даже на миг. Только сейчас я понял, в чём заключается мой единственно возможный наполнитель.

Если верить физике торсионных полей, мысль формируется в полноценный импульс. Следовательно, мы в чьём-то сознании это обычный физический процесс. Мы бессмертны. В сознании тех людей, которые нас помнят. Мы живы, пока живы мысли тех, кто нас любит, и тех, кого любим мы.

Мать наливает мне фруктовый чай. Она пытается держать себя в руках и не плачет. Ставит на стол салат, сырники и домашнее клубничное варенье. Как в детстве.

Согласно психотерапевту Эрику Берну, в человеке заключены три ипостаси: ребёнок, родитель и взрослый. Всё моё детство в маминых руках. Одна треть меня — это моя мама. Пожалуй, даже весь я, потому что две других трети мне так и не удалось обрести. Я понимаю, что моё детство кончилось только сейчас.

— Мне ставили капельницу в женской консультации, — говорит мама. Она никогда не рассказывала мне о своих хворях. — И, наверное, что-то подмешали.

— Но откуда, откуда такая уверенность?

— Записка, — её глаза влажнеют, — а на ней: «Вы привиты вирусом Кали. Богиня рада приветствовать вас в лоне своей семьи». Сначала я не поняла, что это, а потом мне объяснили.

Она запинается, всхлипывает, и я срываюсь на крик:

— Но кто, кто это?!

— Медсестра. Такая милая светловолосая девочка.

— Тварь! Будь она проклята!

— Не надо, — мама качает головой, — не надо, Даня. Не проклинай. Зло в ответ на зло — двойное зло.

— Как же, как же так, мамочка? — меня выворачивает. — Надо подать в суд на эту тварь! Она там? Всё ещё там? — во мне рождается решимость отомстить.

— Нет, её там нет. И, Даниил, ради Бога, ради меня, брось эту затею, пожалуйста! Главное, чтобы ты был здоров! Пообещай мне, что не будешь вмешиваться в это, пообещай!

Мама, почему ты не потребовала моё обещание раньше?

— Обещаю.

— Слава Богу, — улыбается мама, и её лицо в раз проясняется.

Жизнь матери — её вечное служение мне. Словно её линия жизни слилась с моей. Она боится не своей смерти — ей абсолютно всё равно, что станет с ней, — она боится оставить меня одного, наедине с миром.

— Но ведь есть средство, есть лекарство, — мямлю я.

— Да, всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Она говорит, и я понимаю — это ложь. К вирусу адаптируются единицы. Заключение о положительном или отрицательном итоге врач даёт практически сразу, в первую неделю после заражения. Судя по тому, что родители рассказали мне о вирусе, матери поставили страшный диагноз. Через три года она умрёт. Лекарства лишь облегчат муки жизни.

Господи, я знаю, ты слышал этот вопрос миллиард раз, но всё же: «Почему она?»

Самое ужасное в том, что я знаю ответ на этот вопрос. Её смерть — расплата за мои грехи. Она заключила контракт с Богом: «Всевышний, оставь сына в живых, возьми мою жизнь как расплату за его грехи, возьми самым страшным образом, но прости его, ибо не ведал, что творил».

Чай остыл. По сырнику стекает клубничное варенье. Мать прячет глаза и трясётся всем телом. В её жизни никогда не было пустоты. Потому что она заполнила её мною. Если мы не можем наполнить себя собой же, есть лишь один путь — наполнить себя кем-то другим. Господи, почему я не понял этого раньше?

Глава семнадцатая

I

Шаг — это результат реализации двигательного стереотипа, комплекса безусловных и условных рефлексов, которые выполняются автоматически без участия сознания. Ни одному компьютеру не под силу такая выверенная операция.

И вдруг вы разучились ходить. Ваши ноги на месте. Ваш мозг функционирует. Но программа сбилась: вы перенеслись обратно в детство. Отныне вы маленький, ползающий ребёнок, которому только предстоит встать с колен.

Когда я иду рядом с матерью, то чувствую себя именно так. Каждый мой шаг — это гигантское усилие по борьбе с самим собой.

После того, как мама узнала о вирусе, она резко прижалась к земле, будто привыкая к могиле. Вот и сейчас она ползёт, завернутая в кожаное пальто, с тёмными очками на глазах, сгорбленная и сжавшаяся.

Я открываю дверь с табличкой «Анонимный кабинет». Не знаю, для чего мама захотела прийти сюда. Её объяснение — помочь людям, поддержать таких же, как она. Помочь людям? Мне хотелось спросить, кто поможет ей самой, но я промолчал.

Прежде, чем попасть в группу психологической помощи, нужно назвать себя. Оставить данные. Такая работа — вести учёт живых мертвецов. Возможно, у «Анонимного кабинета» есть свой некролог, похожий на корпоративный календарь. Только вместо красных праздничных дат — чёрные метки смертей.

Улыбчивые девушки в светлых костюмах записывают данные моей матери. Их улыбки коробят меня, они нелепы, словно смех гробовщика во время похорон. Фамилия. Имя. Отчество. Контактный телефон.

Все эти формальные вопросы можно объединить в один единственный, ключевой — «когда вы умрёте» или «когда собираетесь умереть». Остальные реплики здесь не имеют смысла.

На стенах коридора, выкрашенного в светлые тона, фотографии в деревянных рамках. На них счастливые, улыбающиеся лица. И подписи в духе «спаси себя сам». Лица покойников, тех, кто боялся остаться наедине со смертью.

Мы оказываемся в просторной комнате со стенами цвета кофе со сливками. В самом центре ряды синих пластиковых стульев. Перед ними телевизор и DVD-проигрыватель. Я подхожу к окну. Из него открывается вид на храм.

Когда мне было шесть лет, родители отвели меня к врачам. Причина — потеря связи с окружающим миром. Что-то вроде аутизма. Врач разговаривал со мной и показывал разные цветные картинки. Потом что-то сказал родителями. С тех пор меня всё чаще стали выводить на улицу, к сверстникам. Под присмотром бабушки. Дети смотрели на меня как на умственно отсталого. Когда я впервые остался с ними один на один, они начали дразнить меня.