Книга Греха - Платон Беседин

Мы усаживаемся. Едим, пьём охлаждённую водку и беспечно болтаем о всяческих пустяках. Становится легко и спокойно. Словно вернулись те времена, когда я встречался с людьми для общения, а не для того, чтобы принести смерть.

Переходим в комнату, прихватив с собой кремовые пирожные. Оказываемся в постели. Когда Инна склоняется над промежностью Нины, я вспоминаю, что у второй вырезан клитор. Мои движения становятся медленными и вялыми.

Клитор отвечает за сексуальное удовольствие, кроме этого у него больше нет никаких функций. Его удаление — древний ритуал. Фрейд видел в этом окончательную феминизацию. Для чего Нина отдаётся мне, если секс для неё, как мир для слепого или глухого, потерял прежнюю многогранность?

Если верить сексологам, фригидные женщины занимаются сексом снова и снова не для того, чтобы наконец-таки поймать оргазм. Наоборот, они лишний раз хотят убедить себя в том, что он им не доступен.

Мы лежим в постели и пьём «Чёрный доктор». Я должен спросить:

— Вы смогли бы убить человека?

— Я бы убила мать, — не задумываясь, отвечает Нина.

Не слушаю её, обращаюсь в пустоту:

— Мне кажется, убить можно лишь, родившись с этим правом.

— Животные убивают каждый день, — говорит Инна.

— Но мы не животные, — замечаю я.

— Ты не можешь убить, Даня? — тушит сигарету Инна.

— Не способен, — я стараюсь придать беседе форму игры.

— Должна быть веская причина для убийства. Если её нет, то нет и решимости.

— Разве человек может убить, взяв на себя функцию Бога? — спрашиваю я.

Инна отвечает:

— Бог — это форма безумия. Разница между мной и тобой, Даня, в том, что я способна принимать себя такой, какая я есть. Ты же слишком много размышляешь и не можешь взять на себя ответственность за то, что хочешь сделать. Ты безумен Богом, потому что Бог — это выдуманное ограничение высшего порядка, табу на все времена.

— Ты как Иван Карамазов, — вздыхаю я, — всё дозволено, всё можно, так выходит?

— Когда у тебя появится веская причина убить, ты сделаешь это. На всякого Карамазова найдётся свой Смердяков.

III

Когда он позвонил, я решил, что ошиблись номером. Ему пришлось долго объяснять мне, что он, Арнольд, тот самый человек, который верховодил на странной вечеринке, где мне довелось быть фотографом. Наконец, я согласился на встречу.

— Мы следили за вами, — говорит Арнольд.

Его чувственные губы, по обыкновению, не шевелятся. Рот закрыт. Мы в уютном кафе с бледно-розовыми скатертями и пышной зеленью на подоконниках. Он платит.

— Для чего и как?

— Отвечу только на ваш первый вопрос. То, что вы видели, допустим, игра. Но среди играющих есть серьёзные люди, которые хотят конфиденциальности.

— Я оправдал оказанное мне высокое доверие?

— Да. Вас не зря рекомендовали. — Арнольд смотрит в окно. — Скажу больше, поскольку не вижу смысла в этих хождениях вокруг да около: хотели ли бы вы стать частью одной большой идеи, Даниил?

Во мне и так слишком много идей, думаю я, смертоубийственных идей, из плена которых никак не освободиться, но я говорю:

— Какого рода эта идея?

— Вы думали о нашей стране?

Те же заходы в разговоре, что и у Яблокова или Марка Ароновича. Все эти, допустим, предводители одинаковы.

— Наверное.

— Вам не кажется, что во все времена она была подвержена расшатывающим девиациям внешнего мира? Допустим, как в роддоме одного младенца меняют на другого, другого на третьего и так далее. И каждый прекраснее предыдущего.

— Значит, мы достигли совершенства?

— Как раз таки нет, Даниил. Ныне мы находимся, допустим, в застойном состоянии. В условиях застоя, духовного и социального, интеллигенция, как в лучшие годы, должна стать двигателем процесса перемен.

— Не дай вам бог жить в эпоху перемен, говорили китайцы, — вспоминаю я.

— Что угодно? — наконец-то появляется официантка.

— Двести водки и четыреста томатного сока, смешать, — привычно заказываю я.

— Вам? — официантка обращается к Арнольду.

— Кофе по-венгерски, — официантка уходит, и Арнольд продолжает. — Человек, допустим, склонен страдать от собственной ничтожности и бессмысленности жизни, об этом много написано и переписано, но вся эта шелуха отпадает, как только появляется идея. Идеи правят миром. Они не имеют предела.

— Чего вы хотите? — прямо спрашиваю я, устав от демагогии.

— Мы, допустим, знаем о вашей причастности к обществу Кали.

— Что за фантазии? — стараюсь выглядеть удивлённым. Арнольд равнодушен:

— Даниил, допустим, мы сейчас будем долго изображать удивление и отнекиваться, но это не изменит ничего, кроме того, что вы, допустим, останетесь в проигрыше.

Я понимаю, что Арнольд не блефует.

— И это вам сообщил мой загадочный рекомендатель?

— Ваша, допустим, причастность к вирусу Кали.

— Арнольд осекается.

Официантка приносит заказ. Я жадно выпиваю полстакана водки с соком. Арнольд не притрагивается к кофе и продолжает экзекуцию:

— Она может быть нам на руку. Допустим, у меня есть к вам взаимовыгодное предложение.

Наша жизнь — это сон. Кто бы ущипнул меня, чтобы я проснулся вне этой психоделической фантасмагории. Я видел этого человека, Арнольда, один раз в жизни на странной вечеринке, похожей на оргию членов загадочного культа, и он уже знает о том, что я состою в секте тех, кто разносит вирус. Неужели так бывает?

— Вас не смущает то, что мы видимся второй раз в жизни? — говорю я напрямую.

— Не имеет значение количество. — Арнольд отпивает кофе. — Мы знаем о вас достаточно. Верьте мне на слово. Допустим, у нас хорошие информаторы.

Вновь эти загадочные третьи лица, которые рекомендуют меня и втягивают в опасные игры. Кто же это? Кто-то из позитивных; иначе откуда ему знать про мою причастность к секте?

— Моя выгода? — я в два глотка допиваю водку с соком и ищу официантку.

— Деньги и, допустим, безопасность.

— Допустим или гарантированная безопасность? — меня уже порядком раздражает это его «допустим».

— Гарантированная.

— И после вы оставите меня в покое?

— Вас и вашу семью, — Арнольд равнодушно смотрит на меня.

Только сейчас, после его скрытой угрозы, я понимаю, насколько далеко зашёл. Если едва ли не каждый знает о моей причастности к позитивным, то, что мешает им втянуть в кровавую игру моих близких?

— Почему вы не хотите сделать всё сами? — выдавливаю я.

— Допустим, не хотим марать руки.

— Говорите, что вы хотите от меня.

Арнольд встаёт из-за стола и произносит:

— Мы свяжемся с вами. До встречи.

Он уходит. Официантка приносит мне бутылку водки и пакет томатного сока.

Глава шестнадцатая

I

Когда Конфуций поехал к разбойнику Чжэ, чтобы усовестить его, тот выгнал мудреца, сказав следующее: «Если исключить изнуряющие муки болезней, траур при утрате, заботы и волнения, то в жизни человеческих дней, когда открываешь рот от смеха, найдётся в одном месяце не больше четырёх или пяти. И это всё».

Моя история безумия началась в День Святого Валентина, год назад.

Я в палате городской больницы. Из моей вены на левой руке торчит бледная трубка капельницы. На голове тугая марлевая повязка. Мать держит на ней лёд. Меня только что прооперировали. Я без сознания.

Бормочу имя пересохшими губами. Мать натирает их лимонным соком, чтобы стало легче. Одно имя. Без перерыва.

Я шепчу: «Маргарита, не уходи, не уходи, будь со мной, Маргарита… не бросай… знаю, ты презираешь меня… бросишь меня… но не уходи. Маргарита… ради всего, что было… если уйдёшь, то убью себя… убью.».

Бормочу, будто в припадке. Рядом плачущая мать. И улыбающиеся медсёстры.

Пробуждение от наркоза похоже на прыжок из одной реальности в другую; настоящее выкристаллизовывается с максимальной ясностью, сознание и подсознание сливаются — миг абсолютной, девственной чистоты разума. В религии и эзотерике это называется пороговым моментом, когда время и страсти замирают, и личность на миг сливается с нирваной. Галлюцинация или просветление — кому как больше нравится.

Короткий миг, и реальность вновь становится привычной: облупившиеся, ядовито-зелёные стены палаты, заплаканное лицо матери, похожая на вешалку капельница. И нет Маргариты рядом.

Медсёстры ставят мне «утку». Я умоляю мать пойти домой, чуть-чуть поспать. Кажется, что за три часа операции она постарела лет на десять.

Психологи считают: когда человеку паршиво, он старается сделать себе ещё хуже, старается довести ситуацию до критической точки. Так проще индульгировать в жалости к самому себе.

Когда мать уходит, я первым делом проверяю свой мобильный телефон. Нет пропущенных звонков. Только одно новое сообщение: «Сынок, люблю тебя! Ты смысл моей жизни!» — от мамы. Никаких эмоций в душе.