Федька-Зуек — Пират Ее Величества - Т. Креве оф Барнстейпл

В другой раз взял специально десять кинталов пряжи бумажной у хитрых голландцев — специально, чтобы поучить Фрэнсиса, каким образом и на чем могут обжулить при приемке груза на борт.

В третий раз в Гафлере сменил паруса на грот-мачте без особой нужды, просто чтобы Фрэнсис видел и знал, как вести дела с парусными мастерами, и заодно чтобы приучался не пасовать перед иноземцами…

А что думал о Таггарте Фрэнсис? Замечал ли он эту неуклюжую заботу? И главное, нужна ли она ему была, принимал ли он ее охотно или отталкивал, как мог? Или едва терпел, скрывая по необходимости, из-за подчиненного своего на «Нэнси» положения или из жалости к впавшему в смешные сантименты стареющему морскому волку?

О нет! Тут сыграл роль решающую возраст Фрэнсиса. Он как раз вступил в тот трудный возраст, когда подросток начинает охладевать к родителям и тянется к кому-то, вчера еще чужому, неизвестному, а сегодня самонужнейшему. В возраст, в котором атаман шайки, или тренер, или исповедник, или мастер становятся важнее и ближе отца с матерью. По годам было как будто и рановато, но Фрэнсис развивался с опережением своих лет. В двенадцать он имел силу и разумение четырнадцатилетнего, и все прочее соответственно.

И он горячо тянулся к своему странному капитану — уверенный, что все Таггартовы странности лежат в пределах капитанских полномочий, помноженных на судовладельческие права.

Внешне Дрейк и Таггарт принадлежали к одному типу телосложения: то, что называется «кряжистые мужики». Оба приземистые, плечистые, мускулистые и, если честно, коротконогие. Зато уж когда Дэйвид Таггарт, широко расставив свои коротковатые ноги с широкими ступнями, стоял на палубе — его ни внезапно налетевший шквальный порыв, ни воющая буря не могли не то что с ног сбить, а на дюйм сдвинуть! Фрэнсис Дрейк всю жизнь старался походить на Дэйвида, ибо хотя он знал позднее царей и князей церкви, военачальников и очень крупных банкиров, знаменитых капитанов и доблестных солдат — из них никто никогда не мог сравниться с Таггартом в достоинстве, осанке и умении держать себя. Когда его первый капитан торчал на палубе своего, не слишком-то казистого, суденышка, видно было, что на этом судне он — капитан, и что быть капитаном — это быть не только царем, но и Богом. Вот так, ни больше (впрочем, куда уж «больше»?), но и не меньше.

На пятнадцатилетие Таггарт преподнес Фрэнсису роскошный подарок: перевел его из помощников боцмана в помощники капитана. Плавали они втроем — третьего, пацана обычно, брали на один рейс, и работу Фрэнсис выполнял и как «помощник боцмана», и как «помощник капитана», одну и ту же — все делал, что ни потребуется. Но в судовой роли он теперь был вписан с новым, громким (для его возраста, не для притязаний, простирающихся очень далеко) титулом.

А плавали они чаще всего в порты Северной Франции. Во Франции в те годы начинались гражданские войны между католиками и протестантами — долгие, кровавые, закончившиеся почти одновременно с жизнью Фрэнсиса. Но Таггарт их как бы не замечал. Фрэнсис втайне мечтал о том, что к ним во время стоянки в одном из северо-восточных французских портов, скорее всего в Булони, — ночью, тайно, обратятся «гугеноты» — так называли почему-то во Франции кальвинистов-реформатов. И они эту помощь окажут. Какую? Да какая понадобится! Перевезти оружие, или спрятать от погони преследуемого пастора, или доставить в Ла-Рошель, новооткрытый главный протестантский порт на побережье Бискайского залива, тайное и очень важное послание, которое ни в коем случае не должно попасть в руки врагов, и особенно — испанцев… Тут Фрэнсису мерещились сразу две взаимоисключающие картины: как он, покуда испанская шлюпка подходит к борту, торопливо крошит красные сургучные печати и затем жует свиток, давясь и запивая почему-то забортной, а не питьевой, водой. И тут же вторая картина: как гугенотский предводитель, адмирал Франции Колиньи, граф де Шатийон, растроганно обнимает Дэйвида, изумленно спрашивая: «Как же вам удалось прорвать блокаду на столь малом судне?» — и тут Дэйвид объясняет: «У меня был надежный помощник, ваша светлость», — и протягивает руку, указывая на Фрэнсиса, который скромно стоит сбоку, оттирая кровь католиков с лезвия шпаги.

Увы! Случая прославиться все не подворачивалось. Так и все войны кончатся, а он все еще будет «мал», как думают эти глупцы-взрослые. Их послушать — так выйдет, что сорокалетняя старая развалина подходит для войн больше, чем он…

А с Дэйвидом надежд на подвиги не было. Он высмеивал любые войны, и солдат, и оружие. Уж как его Фрэнсис убеждал, в связи с началом гражданских войн во Франции, куда они часто плавали, установить на носу «Нэнси» завалященькую, четвертьфунтовую пушчонку!

— Нет, малыш, — невозмутимо отвечал Дэйвид, — покуда я жив и «Нэнси» принадлежит мне, оружия на борту не бу-дет. Ясно?

— Но почему?

— Гм, почему? Наверное, потому, что с одной пушкой и с двумя или даже тремя людьми на борту нельзя победить никакое военное судно. Можно либо пиратствовать — да и то так, рыбацкие баркасы грабить, не более, либо можно раздразнить капитана неприятельского судна. Тогда, если нам с тобой повезет, «Нэнси» сразу потопят, а мы пойдем рыб кормить человечинкой свеженькой. И все. Это как нож с собою носить: оружие нападения — или, если угодно, защиты от безоружного, для отъявленных трусов оружие.

Нет, не понимал. В остальном — замечательный мужик. А тут — нет, и все. Обидно даже.

Три с лишним года Фрэнсис проплавал с Дэйвидом. Теперь в судовой роли «Нэнси» он значился уж штурманом. Плавали они взад-вперед по Проливу, но секрет в том, что Пролив изменчив более, чем женщина, и даже более, чем английская погода осенью. К нему можно привыкнуть, но его невозможно выучить «от корки до корки», его невозможно предсказать. Месяц назад ты спокойно и уверенно — не в первый раз, а уж, наверное, в четвертый — вел судно и на траверсе белого домика на мысу, под ясенем, что западнее Портленда, в трех кабельтовых от родного британского берега, имел запас под килем футов тридцать пять. А сейчас, возвращаясь из того же рейса, натыкаешься на мель и чудом не садишься на нее прочно. И объяснение тут самое простое: равноденственный штормяга всколыхнул до дна воды Пролива и сместил сюда известную, означенную предупреждающими вешками, мель от середины пролива, то есть миль На двадцать. То есть, может, и не сместил, а совсем новую намыл — но та, известная, с того шторма исчезла.

Сколько раз «Нэнси» спасало от посадки на мель то, что «место уже занято», как говаривал Дэйвид: уже сидел на мели другой корабль, видный издалека и предостерегающий: «Опасно» — мореходов!