Горькие воды - Геннадий Андреев

Увяз в неполадках и Непоседов, бодрость которого, казалось, была неистощима. Он часто бывал у нас и стал неузнаваемым: совсем высох, почернел; насмешливый и уверенный огонь в его глазах сменился недобрым, злым огоньком. Дела у него с заводом шли хуже и хуже: план лесозаготовок опять не был выполнен и наполовину, денег не было, рабочих тоже. Автомашины давно были поломаны, работать не на чем. Я чувствовал, что Непоседов меняется внутренне: если раньше он не был коммунистом, то теперь он становился антикоммунистом.

Непоседов разуверился в технике, она перестала быть для него богом. Он словно понял, что дело не только в технике. И тут он не был исключением: я не раз встречал разуверившихся во всемогуществе техники людей. В конце 20-х и в начале 30-х годов среди молодежи было чуть не поголовное увлечение техникой, с большой долей преклонения перед ней. К концу 30-х годов многие из увлекавшихся сменили любовь к машине почти на презрение. Может быть, люди насытились своим увлечением и поняли, что они сами могут властвовать над техникой, а не она над ними; возможно, что их не удовлетворяла, или даже унижала, любовь «к неодушевленной материи», только я не раз встречал, например, шоферов, прекрасно знавших свое дело — и вполне пренебрежительно относившихся к своим машинам. А лет десять назад они были влюблены в них не меньше, чем Непоседов в свою «эмочку».

Несчастье с Непоседовым заключалось еще в том, что его нельзя было уговорить вести себя ровнее, спокойнее. Колышев и я искренне беспокоились за него, боясь, что он попадет в большую беду, но ваши попытки воздействовать на Непоседова не дали успеха. Зная себя, Непоседов еще верил в свои силы, ему казалось, что он может еще перебороть сложившиеся условия, а стать чиновником он был бы не способен. Он лез на рожон и рисковал тем, что его могли исключить из партии, а потому снять с работы и посадить. Он не знал за особой вины, но разве его попытки преодолеть установленные рамки не были преступлением?

Бунт Непоседова ничего не менял: его снимут, посадят, — на его место найдется другой Непоседов. В многомиллионном народе всяческих сил, знаний и талантов с избытком. И подчас было невыносимо сознавать, что этот огромный, неистощимый кладезь способностей, знаний, талантов постоянно сдерживается, прихлопывается уродливой крышкой приказов власти, всю энергию направляющей только по одной, никому не нужной и постылой дороге в коммунизм.

Концлагерь убедил меня в том, что знаменитая «перековка трудом и воспитанием» способна только развращать людей. Повинуясь инстинкту, приказывающему выжить, сохранить себя, голодные, ловчась и изворачиваясь, мы учились ненавидеть работу и кнут, но никак не любить их. Кнут мы научились обманывать, притворно покоряясь ему и даже хваля его, работу же полюбить не могли: насильно мил не будешь.

В большом масштабе в какой-то степени это творится и во всей стране. У людей огромная жажда деятельности — направляемая на одну, внутренне отвергаемую людьми цель, она сковывается, гасится, уродуется. Это ведет к тому, что люди начинают смотреть на труд, лишь как на тяжкую повинность, а дальше — и к тому, что чуть не всё население стремится работать меньше, а получать больше. Социалистическая формула «от каждого по способностям, каждому по труду» обернулась безобразным ликом: «работай меньше, старайся урвать больше!»

Вторая часть формулы грозила вытеснить всякое чувство порядочности. Как всегда, наиболее разительно она была заметна на верху, в частности, в слое советской «элиты» — среди писателей, названных Сталиным «инженерами человеческих душ», артистов, киноработников и других работников искусств, вынужденных помогать Политбюро в перевоспитании русского человека в социалистического. В 1939-40 годах «инженеры душ» показали свое «советское нутро».

Захват Западных Украины и Белоруссии население восприняло равнодушно. Ни патриотического подъема, ни одобрения; многие понимали, что этим Сталин лишь выдвигает свои форпосты дальше на запад. Лозунг власти о необходимости «протянуть руку помощи братьям украинцам и белорусам», изнывающим под капиталистическим гнетом, был встречен иронически и вызвал в народе трагикомический отклик: «руку мы им протянем, а ноги они протянут сами». Захват, немного позднее, Прибалтики, встречен был несколько иначе: широкой массой тоже равно душно, но в военной среде и отчасти среди интеллигенции он вызвал и положительный отклик. Сказалось, очевидно, и патриотическое, и государственное чувство: Прибалтика, дважды принадлежавшая России, за обладание которой Россия отдала столько крови, нужна стране, как выход к морю и как естественный рубеж. Владея только Ленинградом и Кронштадтом на замерзающем зимой Финском заливе, мы не могли играть на Балтике роли, которая диктовалась и географическим положением и могуществом России, почему создавалось ненормальное положение. Поэтому возврат Прибалтики многими был воспринят положительно, как естественный возврат к старому и исправление ненормального положения, что рано или поздно, тем или другим путем, но должно было произойти. То, что прибалтийские народы будут подчинены нашему режиму, играло в этом отклике десятую роль: мы, 175 миллионов, вынуждены жить при таком режиме — чем 4–5 миллионов прибалтийцев лучше нас?

Вступление в эти страны вызвало большое смятение в Красной армии. В особенности молодежь была смущена тем, что, например, в Польше, о которой пропаганда Политбюро трубила, как о стране полного бесправия и неслыханной нищеты, оказалось трудно встретить голодных и нищих пролетариев. Прилично одетые рабочие казались красноармейцам «капиталистами». Красноармейцев всё поражало: крестьян они принимали за богачей, горожан за «буржуев:». Магазины оказались заваленными товарами. Где же бедность и нищета капиталистического мира?

Рассуждения пришли позднее, а сначала Красная армия бросилась покупать. У изголодавшихся по товарам людей при виде западного изобилия и дешевизны разбегались глаза, люди расхватывали всё, нужное и не нужное, лишь бы покупать. Каждый, кто имел хотя бы немного денег, набирал ворох белья, обуви, других вещей.

Население, боявшееся немцев, встретило Красную армию сначала доброжелательно. Купцы, торговцы радушно встречали красноармейцев и только удивлялись, зачем они берут сразу так много? У них много товаров, а иссякнут запасы, они получат с фабрик еще: товарищи красноармейцы могут не спешить, товары будут всегда! Эти наивные люди, еще помнившие Россию и русские порядки и совершенно не знавшие порядка советского, долго не могли понять, что к ним пришла не русская, а советская армия.

Что красноармейцы проявили такую жадность, к вещам, легко понять: они долгие годы были лишены их. Но вместе с Красной армией и следом за ней в Польшу ринулись советские журналисты, писатели, киноработники, с целью якобы просвещения «освобожденных братьев». Они жили не плохо и дома, денег у них было достаточно — приехав в сказочную страну изобилия они, однако, оставили красноармейцев далеко позади.

Заслуженный кинооператор Довженко, под видом киноимущества, вывез из Польши несколько вагонов: в одном была киноаппаратура, а в других мебель и разные товары, по дешевке купленные им для себя. Писатель Авдеенко купил два автомобиля: в легковом он ехал сам, а за ним: следовал грузовик, набитый одеждой, обувью, мануфактурой. Один джазист скупил в Черновицах все аккордеоны: в Черновицах аккордеон стоил 300–400 рублей, а в Москве 5–6 тысяч. Алексей Толстой, один из богатейших людей Советского Союза, не имевший, как говорится, разве лишь птичьего молока, купил в польском имении старинный сервиз за 60 тысяч рублей. Толстой вообще прославился в этой истории тем, что отбирал для себя редкие вещи и платил за них, не торгуясь; в Белостоке торговцы-евреи говорили о нем: «Сразу видно — настоящий граф!»

Артисты, писатели, журналисты скупали мебель, музыкальные инструменты, мануфактуру, кожаные пальто, обувь, часто с целью спекуляции. Знакомый мне артист привез из Белостока 60 пар дамской обуви, но ему не повезло: он вернулся тогда, когда спекуляция западными товарами стала уже преследоваться. Кто-то на него донес, к нему явились из НКВД, попросили показать привезенное и осведомились: зачем ему столько обуви? Артист ответил, что привез туфли для жены, но ему не поверили: туфли были разных размеров, от № 36 до № 40. Ему оставили две-три пары, а остальные конфисковали.

К этой вакханалии покупок в западных областях москвичи сначала отнеслись снисходительно-насмешливо: «Наши распоясались!» Но по мере того, как вакханалии разрасталась, возникло возмущение. Возмущались тем, что «элита» позорит нас перед Западом, тем, что наши «инженеры душ» оказались способными на такую отвратительную жадность. В этом возмущении была явная горечь: до чего мы дошли?