Привратник Бездны - Сергей Сибирцев

- Сергеич, брось лепить вареники! Тошно и так, а тут еще красивые слова сочиняешь. Опростись, милый, ты же унижение, какое претерпел! Зачем тебе всякие прилагательные, эти причастия? Возьми, как Пушкин - русский коренной глагол и жарь свою жизненную линию. Уж извиняй, наперед лезу, упреждаю твой личный доклад. Есть грех, - осведомлен частично, да, - о твоих канительствах с гадкими ночными людишками. Им бы тюремные нары греть, а они вон, как вши плодятся, расползаются во все стороны... Угнетают чужие жизни. Коверкают судьбы. А кто прогнется перед ними, хвост меж ног прибережет, тот уже конченный, никуда не пригодный человек. И участь по жизни у такого переуниженного героя - не позавидуешь... Жертва и палач, одна сатана. Одна страшная медалька! И повесили эту жуткую медальку на грудь трудящемуся люду под циничные фанфары. Вот такие вот отгадки, Сергеич.

Укротив в блюдце, третий мизерный окурок, мой разговорчивый гость, внезапно прикрыл белесоватые маловыразительные глаза натруженными морщинистыми веками, и сделался как бы внезапно уморенным обильной трапезой.

Отшлифованные скулы сомкнулись, слегка поигрывая желваками, давая передых бесцветному хозяйскому тонкогубому рту.

И Василий Никандрович, безо всякого интеллигентского уведомления придремал. Впрочем, погрузился в сон самым правдивым образом. Доселе малоподвижные глазные яблоки, беспокойливо заметались, явно отыскивая сновидческого недруга или какого другого пошлого персонажа...

С какой-то дамской тщательностью мои глаза производили обзор внешности чудесно воскресшего гостя-соседа.

И именно эта, в сущности, несвойственная мне дотошность помогла выявить одну неизъяснимую странность в знакомом облике человека, который, совершенно не рефлектируя, предался на моих (чужих) глазах чрезвычайно интимному времяпрепровождению - с н у.

И, находясь во власти этого неодолимого человечески животного отправления, совершенно доверился моему, видимо, чересчур любознательному, поверхностному, взору, от которого, однако, не укрылась одна деталь... Деталь, скорее медицинского характера. Ранее, в былые наши встречи ничего подобного не бросалось мне в глаза...

Около ушей, в резких носогубных складках проглядывали какие-то странные образования, в виде шлифованных, мастерски сделанных штопок. Я бы, скорее всего не остановил на них внимание, если бы...

В каком-то лакированном журнальном издании меня заинтересовала статья одного нашего ведущего хирурга по пластическим операциям неудачливых и попорченных физиономий. Статья (а возможно, интервью) была проиллюстрирована несколькими фотографиями фрагментов человеческого лица: до вмешательства маститого кудесника, и - после...

У мирно прикемарившего соседа явно читались искусственные, не до конца зашлифованные скобки. Неужели, Василий Никандрович, побывал в какой-то отчаянной переделке, а затем попал под искусный хирургический нож...

Занятый пристальным разглядыванием, слегка разъехавшейся обмякшей физиономии соседа, я не сразу обратил свой слух на методичное поскребывание в прихожей. Правда, прислушавшись, точно определил, - скрытно аккуратный звук находился за порогом, прямо за бронированной дверью. То есть, на лестничной площадке.

Пойти разве что, поглядеть в личный военный перископ...

Слава Богу, что меня подвел мой забывшийся слуховой природный аппарат - уши, и я, так сказать, проворонил посторонние ночные едва слышимые шумы за дверью.

А расположились мы в моей кухне так, что я оказался спиной к прихожей. И поэтому, когда обернулся на равномерное жужжание, - звук, доносящийся от двери, очень живо напомнил полет чудного полевого шмеля (но, отнюдь, не из музыкальной миниатюры), - я не поверил собственным глазам...

Прямо посредине входной двери шевелился неизвестно откуда взявшийся черный жутковатый шмель-волдырь, вспухающий буквально вослед моему участившемуся пульсу...

- Что за чертовщина, ядреная сила! - только и успел я проскрипеть внезапно севшим голосом, как живо пульсирующий нарыв, с треском рвущейся джинсы треснул, и в образовавшуюся прощель пролезло-впало ослепительно червонное пополуночное солнце...

Каким таким чудом отнесло меня за угол к мойке, - этого мне не понять.

Я с непонимающим ужасом таращился в пространство, которое за мгновение до видения огненного "шмеля" занимал мой живой организм, размышляющий над глобальными вопросами бытия, сейчас спасительно скрючившийся на полу...

Я таращился в то место, которое за мгновение до этого "видения" занимал мой холодильный импортный шкаф, на который вольно облокотясь предавался подлым сновидениям, оживший Василий Никандрович...

Оживший, чтобы сгинуть на моих глазах в отменно жутком, огненно напалмовом (уж не ведаю, каком еще) столбе, в доли секунды преобразившим механическое и живое тело в обугленные дымящиеся головни...

2. В присутствии себя сумасшедшего

Я веду непривычный полуклошарный образ жизни.

Сие времяпрепровождение не впечатляет меня на оптимизм.

В сердце, как и на улице, сырая удушливая непреходящая промозглость. Все время хочется чаю. Нормального, домашнего, - заваренного своими руками, из собственных крупнолистовых чайных припасов.

Я скрываюсь неизвестно от кого. И, главное, - зачем? Зачем, я шатаюсь по Москве неприютным раздражительным топтыгиным? Шарахаюсь от собственной нервической тени в общественном ватерклозете... Бытие незадачливого несостоятельного (или несостоявшегося) нештатного агента по кличке "первосвидетель"...

Вся штука, что для всех моих родных, знакомых, приятелей, сослуживцев, в числе которых и отзывчивая вице-президент, - для всего этого малочисленного войска добро- и недоброжелателей - я мертв. Не просто умер от какой-нибудь экзотической заморской заразы, - а основательно, точнее, до основания, до самых ногтей выгорел...

А выгорел, по причине профессиональной огнеметной атаки одного странного самострельного снаряда, который, скорее всего, не числится на вооружении нашей доблестной президентской россиянской армии... И обуглился до такой непотребной и неприемлемой для опознания степени, что кроме смешливых судмедэкспертов моими останками никто не заинтересовался.

Наличных родимых у меня в портмоне оставалось всего ничего. И самое премерзкое: при мне никаких документов, удостоверяющих мою блудную индивидуальность, ни сберкнижки, ни электронно-пластиковой заначки, - ни чего! И поэтому приходилось думать о дальнейшем серьезном местожительстве.

Две дивные ночи провел у одной старинной замужней приятельницы, разумеется, в отсутствии ее рыбака-охотника - мужа. А на третий вечер, меня прямо от порога эта милая домашняя дама... совершенно не признала, и натурально чужим, обращенным в глубину квартиры, голосом сухо ответствовала:

- Извините, услуги полотера... У нас, сами видите, ковролин сплошной!

И даже, заговорщически не подмигнув, все с тем же постным верносупружеским выражением обезмякияженной физиономии, захлопнула перед моим понурившимся носом тяжелую стальную калитку.

У добропорядочных москвичей какое-то поветрие в последние годы. Вместо любования добротными обыкновенными деревостружечными дверями, домовладельцы навешивают натурально крепостные: монолитно-железные, сейфовые, замаскированные под нежную сучкастую жердину или солидный мореный дуб, или же привычно обтянутые рядовым зернистым дерматином.

В общем, не вовремя заявился домой путешественник-супруг. А возможно, как раз в нужное время моего отсутствия. Бог их знает этих вольных рыбаков-стрелков... Подвесил бы какое-нибудь светящееся грузило под глаз, или насолил дробью какую-нибудь незагорелую филейную часть организма...

Конечно, мне теперь оставалось только туповато неспешно и не смешно шутить по поводу своего элитарного бомжовства.

А точные данные о собственной гибели я узнал у моего давнего спасителя и заслуженного советского чекиста, товарища Бочажникова. Когда на его принципиальную, безо всякой усмешливости мембранно-телефонную реплику:

- Будучи убежденным материалистом, со всей ответственностью заявляю вы недобрый шутник, товарищ. Присвоение чужой фамилии, и заявление от имени погибшего молодого человека - карается судебными органами. Но мне, моя совесть старого кадрового офицера подсказывает: если вы явитесь сюда явочным порядком: я приведу в исполнение высшую меру наказания: расстрел!

Я ответил односложно вопросительно:

- По-вашему выходит, Нил Кондратьич, мое дело швах...

И безо всякого перехода, все тем же отчужденным тоном, тертый чекист врубил в мое ухо:

- Володечка, я вас тогда год назад пожалел. Признаюсь, допустил непростительную слабость. Возраст, пакостник, дает о себе знать. Шурка, опять же, влезла со своей девичьей дряблой сентиментальностью...

- Да, плохи мои дела. И никакая Шурочка не подсобит...