Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

Примечательно, что к тому же действию «Бориса Годунова» можно возвести и «скучную княгиню-боярыню» (см. 15.16): в своей арии княжна Марина Мнишек (меццо-сопрано) поет (упоминая и князей, и бояр):

Скучно Марине,ах как скучно-то!Как томительно и вялодни за днями длятся.Пусто, глупо так, бесплодно!Целый сонм князей, и графов,и панов вельможныхне разгонит скуки адской.<…>Панне Мнишек слишком скучныстрасти томной излиянья<…>И стада бояр кичливыхбить челом себе заставлю.

(д. 3, карт. 1)

Обеих цитат у Пушкина нет – либретто к опере написано композитором.

Кроме того, настоятельная просьба «Не отвергай!» есть и у Вагнера в «Лоэнгрине» (см. 28.2), там эти слова поет Эльза (сопрано), обращаясь к главному герою:

Ах, удостой меня признаньеми слез моих не отвергай!

(д. 3, карт. 1)

6.9 C. 13. Бефстроганов есть, пирожное. Вымя… —

Стандартное меню недорогого вокзального ресторана. Пирожное – обычно песочное, эклер, «корзиночка» или бисквитное. Вымя – говяжье, вареное или жареное, дешевое блюдо из так называемых субпродуктов (к которым также относятся печень, почки и мозги).

6.10 C. 13–14. Тяжелая это мысль… <…> Очень тяжелая мысль… <…> Очень гнетущая это мысль. Мысль, которая не всякому под силу. Особенно с перепою… —

Мотив тяжкой, гнетущей мысли (см. 39.9).

6.11 C. 14. А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 грамм хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и… —

Наслоение друг на друга ряда устойчивых парадигм искушения: 1) классической «сделки за чашу» Фауста с Мефистофелем, описанной, в частности, Гёте («Фауст», ч. 1, сц. 3), и 2) модифицированной сцены искушения Христа Сатаной (см. 37.6). При этом слабовольный Веничка не задумываясь предпочитает «чашу», обеспечивающую «вечную молодость».

Кроме того, очевидна отсылка к Достоевскому, у которого Голядкин мечтает о падении люстры: «Вот если б эта люстра сорвалась теперь с места и упала на общество, то я бы тотчас бросился спасать Клару Олсуфьевну» («Двойник», гл. 4).

6.12 – Хересу, пожалуйста. 800 грамм. —

Херес в русской литературе заказывался еще задолго до Венички. Например, у Н. Некрасова помещик говорит:

И мне присесть позволите?Эй, Прошка! Рюмку хересу,Подушку и ковер!

(«Кому на Руси жить хорошо», ч. 1, гл. 5)

У Достоевского герой «пил с горя лафит и херес стаканами» («Записки из подполья»).

6.13 – Ну… я подожду… когда будет…

– Жди-жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!

И опять меня оставили. —

У Гамсуна страдающий от чрезмерной чувствительности и деликатности нищий герой «Голода» испытывает в другом общественном месте – скупочной, куда он принес заложить свои пуговицы, – сходные чувства:

«Я вошел, держа пуговицы в руке. Процентщик сидел за своей конторкой и писал.

– Я могу обождать, мне не к спеху, – сказал я, боясь помешать ему и рассердить своим приходом. Мой голос звучал так глухо, я сам не узнавал его, а сердце стучало, как молот.

– Я тут кое-что принес и хотел показать, может быть, они пригодятся… <…>

Старый ростовщик засмеялся и, не говоря ни слова, вернулся к своей конторке» («Голод», гл. 2).

6.14 C. 14. Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым… —

До Венички схожие наблюдения делали пророки: «Огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами» (Ис. 6: 10; Мф. 13: 15; Деян. 28: 27), а также поэты. Вот реплика Звездочета из драмы Блока: «Грубые люди! Оставьте меня» («Незнакомка», видение 2). Страдал от грубости людей и В. Розанов: «Грубы люди, ужасающе грубы, – и даже по этому одному, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…» («Опавшие листья», короб 1-й).

6.15 …когда он малодушен и тих? <…> …как я сейчас, тих и боязлив… —

Обращение к лексике пророков: «И еще объявят надзиратели народу, и скажут: кто боязлив и малодушен, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце» (Втор. 20: 8).

6.16 Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. —

Данное заявление сугубо автобиографично. В воспоминаниях о Венедикте Ерофееве постоянно подчеркивается его антиэнтузиазм: «Ему нравилось все антигероическое, все антиподвиги, и расстроенное фортепьяно – больше нерасстроенного» (Седакова О. [О Вен. Ерофееве] // Театр. 1991. № 9. С. 101). Данные антиштампы – откровенный эпатаж по отношению к официальной коммунистической пропаганде, в частности к знаменитому «Маршу энтузиастов» Василия Лебедева-Кумача и Исаака Дунаевского из кинофильма «Светлый путь» (1940), прославлявшего СССР как «страну героев, страну мечтателей, страну ученых». Кроме того, параллельная железной дороге на Петушки и Владимир крупная московская автомагистраль называется Шоссе энтузиастов (в честь первых русских революционеров-демократов, которые следовали этой дорогой – Владимиркой – в сибирскую ссылку). А вот еще заголовки газетных статей времен написания «Москвы – Петушков»: «Октябрьский марш энтузиастов» (Известия. 1969. 8 ноября), «Энтузиастов – десятки тысяч» (Известия. 1969. 24 декабря), «Энтузиасты культуры» (Правда. 1969. 5 сентября), «Энтузиасты технического творчества» (Правда. 1969. 24 сентября); или следующий пассаж из «настольной книги» партийца: «Энтузиазм рабочего класса оказывал моральное воздействие на трудовые массы крестьянства, развернувшие строительство колхозов. Особенно велик был энтузиазм среди молодежи» (История КПСС. М., 1973. С. 412).

Забавная и близкая Веничке параллель приводится Достоевским в разговоре Ставрогина с Шатовым:

«– …И притом Верховенский энтузиаст.

– Верховенский энтузиаст?

– О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного» («Бесы», ч. 2, гл. 1).

Антиэнтузиазм был характерен для многих российских литераторов. Розанов в весьма сходном ключе писал о Льве Толстом: «Толстой прожил собственно глубоко пошлую жизнь… Это ему и на ум никогда не приходило. Никакого страдания; никакого „тернового венца“; никакой героической борьбы за убеждения; и даже никаких особенно интересных приключений. Полная пошлость» («Уединенное», 1912). Он также признавался: «Все „величественное“ мне было постоянно чуждо. Я не любил и не уважал его» (там же). То же наблюдается и у поэтов, например у позднего Фета: «Радость чуя, / Не хочу я / Ваших битв» («Quasi una fantasia», 1889); или у позднего Пастернака: «Мы брать преград не обещали, / Мы будем гибнуть откровенно» («Осень», 1949).

Приведу также характерные примеры поэтизированного, соответственно, Аксеновым и Евтушенко политизированного мироощущения молодого советского человека «оттепельных» времен, антиподом которого является Веничка:

«Я сделаю свое дело, потому что люблю все вокруг себя, Москву и всю свою страну. Масса солнца вокруг и воздуха. Я очень силен. Я еду в институт. Я сделаю свое дело для себя, и для своего института, и для своей семьи, и для своей страны. Моя страна, когда-нибудь ты назовешь наши имена и твои поэты сложат о нас стихи. Я сделаю свое дело, чего бы мне это ни стоило.

В метро люди читают газеты. Заголовки утренних газет: КУБЕ УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ! АГРЕССИЯ В КОНГО РАСШИРЯЕТСЯ. В ЛАОСЕ ТРЕВОЖНО. МЫ С ТОБОЙ, ФИДЕЛЬ! ПИРАТСКИЕ НАЛЕТЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ. ОЛИМПИЙСКИЙ ОГОНЬ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ ПУТЬ.

В темном окне трясущегося вагона отражаемся мы, пассажиры. Мы стоим плечом к плечу и читаем газеты. Жирные, сухие и такие мускулистые, как я, смешные, неряшливые, респектабельные, пижонистые, мы молчим. Мы немного не выспались. Нам жарко и неловко. Этот, справа, весь вспотел. Фидель, мы с тобой! Пираты, мы против вас. Мы несем Олимпийский огонь. Я сделаю свое дело» («Звездный билет», 1961).

Возьмите меня в наступление —не упрекнете ни в чем,лучшие из поколения,возьмите меня трубачом.

Я буду трубить наступление,ни нотой не изменю,а если не хватит дыхания,трубу на винтовку сменю.

(«Лучшим из поколения», 1956)

О советском энтузиазме размышлял и официальный советский писатель, а затем не менее официальный диссидент Виктор Некрасов:

«[Социалистическая] дисциплина построена на страхе… Простите, а энтузиазм? Вспомните. Двадцатые годы. Люди отказывались от всего, ехали… Да, ехали и доехали, как сказал мне один старик-колхозник, когда я пытался говорить ему нечто подобное… Нет энтузиазма, давно нет. Только в газетных статьях о принимаемых приветствиях родному ЦК на очередном митинге или собрании писателей. И романтика БАМа только в „Комсомолке“ да бодрых песнях по радио. БАМ – та же дисциплина. Иными словами, подчинение приказу. Не поедешь – исключим, прогоним, накажем. Есть решение – выполняй. А так как выполнить в большинстве своем невозможно… в дело вступает обман. А обман – отец разложения, растления» («Взгляд и нечто», 1977).