Улица - Исроэл Рабон

Машинист понял, что это значит. Поезд остановился.

— Старшие, выходи из вагонов! — приказал офицер. Семьдесят человек протиснулись среди других пленных и спрыгнули с поезда.

Офицер, фельдфебель и машинист переговорили между собой; потом машинист указал рукой вправо.

Между невысокими сугробами виднелись четырехугольные темные пятна. Это были крестьянские избы.

— Семьдесят рюкзаков и ранцев! — закричал фельдфебель. Из вагона выбросили семьдесят ранцев и рюкзаков.

Еще несколько минут фельдфебель говорил, а потом наш офицер скомандовал семидесяти человекам:

— Стройся! Налево — марш!

И семьдесят человек, среди которых был и я, свернули на занесенную снегом тропку. Мы удалились от остановившегося поезда и приблизились к деревне. В голове колонны шли фельдфебель, офицер и чех, который понимал по-русски.

Мы молча, с трудом пробираясь по колено в нетронутом снегу, с любопытством глядели на белые притулившиеся к земле крестьянские избы, которые становились все ближе. Старая русская крестьянка, увидев нас за двадцать шагов, испугалась до смерти. Чужие лица и чужие австрийские мундиры наполнили ее страхом. Она застыла, глядя на нас с открытым ртом. Вдруг она бросилась наутек, с плачем заламывая руки. Тут ей встретился крестьянин в папахе, надвинутой на глаза. Он, кажется, спросил ее, что случилось. Крестьянка заломила руки и завопила, как свинья, которую режут:

— Не спрашивай, Матвей… Не спрашивай. Беда нам, русским людям… Пропали мы, батюшка… Немцы уже Москву взяли… Они уже у нас в деревне…

Указывая на нас пальцем, она вздохнула и в отчаянии побежала по деревне, криком сообщая новость: немцы взяли Москву. Крестьянин посмотрел на нас, перекрестился, скорчил рожу и вдруг повернулся и пустился бежать, как черт, на своих длинных ногах.

Чех и фельдфебель рассмеялись и объяснили офицеру, что подумали крестьяне. Офицер рассмеялся и сказал по-немецки:

— Йа, ди руссен зинд айн оксенфольк[39]!

Чех перевел эти слова фельдфебелю так:

— Господин офицер говорит, что русские женщины глупы, но мужчины умны!

Фельдфебель ответил:

— Так и есть: русские женщины — самые глупые в мире.

Вдруг фельдфебелю что-то пришло в голову. Он наморщил свой низкий лоб и с усмешкой в маленьких хитрых глазках сказал чеху:

— Скажи своему старшому: пусть все остаются на месте, — и, не дожидаясь ответа, он повернулся к нам лицом и подал знак рукой: «Стой!»

Мы остановились.

— Если крестьяне считают, что вы взяли Москву — тем легче вам будет получить у них хлеб, — заявил он чеху, который быстро перевел это офицеру на немецкий.

— Коли так, братцы, пусть два человека пойдут к старосте и потребуют выдать двести буханок хлеба!

Наш офицер удивился, что в голову такому «тупому» русскому могла прийти такая умная мысль.

Так все и произошло. Чех и еще один наш человек пошли к старосте и потребовали двести буханок хлеба. Деревня была большой, почти что маленькое местечко, и собрать двести буханок для крестьян было нетрудно.

По деревенским дорожкам нам понесли хлеб. Фельдфебель крикнул возчику:

— К железной дороге! Айда!

Через двадцать минут мы погрузили хлеб на поезд и поехали. Во второй деревне произошло то же самое. Эта деревня была меньше первой. Тут мы получили сто буханок. В третьей деревне получили еще восемьдесят. К вечеру в нашем поезде был вагон с целой тысячью буханок хлеба.

Тысяча восьмифунтовых или, по меньшей мере, пятифунтовых, буханок крестьянского, хорошо вымешанного, хорошо пропеченного черного хлеба в таком холодном, снежном, ветреном, одиноком пути — да это сон какой-то, сказка тысяча и одной ночи!

Мы пели и плясали от радости. Тысяча буханок! Мы подняли фельдфебеля на руки и стали его качать. Наш лейтенант со слезами жал ему руку и подарил ему свои золотые часы. Фельдфебель отворачивался и сперва не хотел принимать подарок. В конце концов он сдался и взял часы, когда чех перевел ему слова нашего офицера:

— Все семьсот человек, которые здесь находятся, уверены, что он спас им жизнь. Мы до самой смерти не забудем русского офицера и просим, чтобы он на память и в знак благодарности принял этот скромный подарок.

Фельдфебель покраснел от этих слов, а главным образом от титула «офицер», которым чех, наш переводчик, наградил его. Он взял подарок, задорно поднял палец и сказал:

— Завтра будет еще больше!

Он сдержал свое слово, этот фельдфебель.

Назавтра, когда день еще не наступил и русские поля лежали, погруженные в морозную мглу, сквозь хмурый рассвет раздался хриплый крик фельдфебеля:

— Эй, машинист, останавливай «самовар»!

И мы, семьдесят человек, снова пошли за хлебом.

В тот же день к вечеру мы владели уже двумя тысячами пятьюстами буханками. Представьте себе, две тысячи пятьсот хлебов!

До каждого из нас постепенно дошло это грандиозное число. В середине дня уже среди пленных по вагонам пошел слух: пятнадцать сотен. Через два часа — девятнадцать сотен. И так до двух с половиной тысяч.

Но и этого, видать, фельдфебелю было мало. Он вошел в азарт. Он все время высовывал из вагона свою красную физиономию. Резкий ветер, пахнущий степью и морозом, хлестал по его загорелому лицу, а он своими маленькими хитрыми глазками высматривал деревни, как картежник — монеты. Через несколько километров он заметил-таки деревню, хотя вся земля, сколько хватало глаз, была укрыта снежным морем. Красная физиономия фельдфебеля аж затрепетала от радости; он засунул в рот два пальца и свистнул в морозное небо:

— Эй, машинист, останавливай «самовар»!

Мы проделали здесь ту же штуку: пошли в деревню с оружием, говорили между собой по-немецки и пустили слух, что немцы в Москве. Наверняка русский унтер и конвоиры совсем потеряли голову от этих дел. Но всё проходило гладко.

Так мы проблуждали три месяца, пока не достигли Сибири. Там находился огромный лагерь военнопленных, где содержались сотни и тысячи солдат австрийской и немецкой армии. Жизнь в нем была — просто ужас. Я увидел, что люди там не выдерживают, и бежал.

Я выбрался в русский портовый город и остался в нем, ничего не делая, а жил тем, что зарабатывал, время от времени относя чей-нибудь узел в порт или на вокзал. Один раз, слоняясь так по городу без всякого дела, руки в брюки, я повстречал маленького хитрого японца Гамату — так его звали. Он посмотрел на меня и пошел прочь. Я подумал, что он шпион какой-нибудь, что он выдаст меня русским властям, и тут же спрятался, хотя сурового наказания за побег из лагеря не полагалось. Самое большее — десять суток карцера. Но не в том суть. Суть в том, что пришлось бы дальше сидеть в лагере. Помню, тогда меня от одной этой мысли бросало в дрожь. Через несколько дней мне снова повстречался этот хитрый и вездесущий японский пройдоха. На сей раз он подошел ко мне и спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Ничего.

— Вы еврей? — затем спросил меня японец и пристально взглянул мне в лицо.

Я не понял, зачем ему надо было это знать. Но все же испуганно ответил ему:

— Да, я еврей.

Японец заметил мое волнение и страх и с хитрой улыбкой на своем противном лягушачьем лице произнес:

— Вам не нужно меня бояться. Я не жандарм! Однако, — прибавил он, — я буду как жандарм, если вы не будете меня слушаться!

Я был взволнован, но более всего меня удивило то, что этот японец говорит со мной по-немецки.

— Говорите, чего вам надо!

— От вас мне не нужно никаких услуг. Я хочу вместе с вами провернуть одно дело, на котором мы разбогатеем.

— Дело… со мной? — пожал я плечами. — Знаете ли вы, что у меня нет ни гроша за душой?

— Вашим вкладом будут ваши мозги. В этом деле деньги роли не играют. Те небольшие деньги, которые надо вложить, дам я.

— Так чего же вы хотите от меня? — спросил я.

— Не бойтесь. Я не людоед. Такой человек, как вы, раз уж вас забросило сюда, должен понимать, что японцы не носят кос и не едят человечину. На этом деле мы сможем разбогатеть. Но вы, сударь мой, должны понять, в чем состоит бизнес! От этого все зависит.

— Ну, хорошо, говорите уже, что вам нужно.

— Прежде чем я скажу вам, в чем состоит это дело, вы должны ответить мне на один вопрос, и вас не должно удивлять, что я задаю его вам. Сейчас я объясню вам, что я имею в виду и для чего мне нужно это знать.

Японец подошел ко мне поближе и спросил меня:

— Вы обрезанный?

Я продолжал стоять красный от злобы и раздражения. Мне страшно хотелось дать волю кулакам и врезать японцу по физиономии. Я решил, что имею дело с одним из тех типов, которые шляются в больших городах и ищут жертв для своих нечистых страстей. Судя по лицу японца, он понял мои мысли и сказал:

— Прежде всего, вы не должны раздражаться из-за того, что я задаю вам такой вопрос. Вы солдат и всякое слыхали. И к тому же, сударь мой, вы беглый! Не думайте, что я не знаю, кто вы такой, но вы очень ошибаетесь, если думаете, что я задаю вам такой вопрос, потому что… потому что хочу что-то сделать…