Золотой песок - Полина Дашкова

– Вы слышите меня, миленький? – повысила голос старуха. – Я же указала адрес в заявлении. Вы что, невнимательно читали?

– Нет, я очень внимательно читал, просто…

– Тут все непросто, молодой человек! Тут все очень непросто! Антосик исчез в тот самый день и час, когда вспыхнул пожар. Это знамение. Это символ. Огонь поглотил мою любовь, – старуха вдруг красиво, совсем театрально зарыдала.

"А не твой ли Антосик замочил этого Ракитина? – с тоской подумал дежурный. – Елки, не хватало еще одной «мокрухи» на наше отделение. Ведь округ таким поганым «глухарем» заниматься не станет, скинут нам, в район, на «землю».

У дежурного заныли зубы. Конечно, не ему придется надрываться с «глухарем», распутывать безнадежное уголовное дело, которое может быть возбуждено по вновь открывшимся обстоятельствам. Но ребята-оперативники не простят ему, что вовремя не выставил сумасшедшую бабку. А она, между прочим, не такая уж и безумная. Вполне вменяемая. И показания ее наверняка будут признаны действительными.

Глава 12

В августе 1975 года, всего через полгода после самоубийства сценариста Сергея Елагина, его вдова, актриса Виктория Рогова, благополучно вышла замуж за кинооператора Владимира Болдина, с которым у нее был роман еще при жизни Сергея.

Ника замирала на пороге комнаты, глядя, как уютно устроился в папином любимом кресле дядя Володя. Он был выше папы, шире в плечах. Он никогда не ходил дома в длинных сатиновых трусах и старой трикотажной майке. Потертые, ладно сидящие джинсы, клетчатая фланелевая ковбойка. Все идеально чистое, отглаженное.

Он сам стирал и гладил свои рубашки, сдавал в химчистку костюмы, пришивал метки к постельному белью и относил в прачечную. Совсем не пил, курил мало, и только на кухне. Приносил полные сумки продуктов, сам готовил еду, мыл посуду. Два раза в неделю устраивал генеральную уборку квартиры, пылесосил, мыл полы, аккуратными стопками раскладывал вещи в шкафу.

Раньше в квартире Елагиных был хронический беспорядок, текли все краны, не работали выключатели, отлетали дверцы кухонных шкафов. Теперь все работало, ничего не текло и не отлетало.

Глядя на чистенького аккуратного дядю Володю, Ника почему-то видела папу, лохматого, небритого, в сатиновых трусах и рваной майке, с изжеванной сигаретой в углу рта, с помятым злым лицом. Даже вонючий дым дешевого папиного табака щекотал ноздри, хотя воздух в комнате был совершенно чистым.

Заметив Нику в дверном проеме, дядя Володя радостно улыбнулся.

– Что ты, малыш? Заходи. Посиди со мной. Ника нерешительно шагнула в комнату и присела на стул, на краешек стула, словно была в гостях у малознакомых людей, а не у себя дома.

– Как твоя контрольная по физике? Все задачи решила?

– Кажется, да.

– Трудные были задачи?

– Не очень.

– Ну, как думаешь, пять баллов заработала?

– Не знаю.

– Заработала, – уверенно кивнул дядя Володя, – ты ведь умница у нас. Ну, что мы с тобой сегодня приготовим на ужин? Мама вернется поздно, придется нам ужинать без нее.

Без нее не только ужинали, но и завтракали, и обедали. Дядя Володя вставал рано утром, чтобы проводить Нику в школу, накормить завтраком. Иногда забегал домой днем, разогревал Нике обед. Она давно умела все делать сама, и готовить, и стирать, и убирать квартиру, но у дяди Володи не было своих детей, и ему нравилось заботиться о Нике;

– Не надо, спасибо, я сама, я умею, – повторяла она и неизменно слышала в ответ:

– Успеешь еще сама. Вырастешь, замуж выйдешь, нахлопочешься. А пока отдыхай, книжки читай, занимайся.

Мама редко бывала дома, уходила днем, когда Ника была еще в школе, возвращалась глубокой ночью когда Ника уже спала.

– Чтобы пригласили на роль, надо все время мелькать, быть на виду, – говорила она.

Ее очень давно никто не приглашал сниматься Каждый день Виктория приезжала «мелькать» на «Мосфильм» или на киностудию имени Горького. Слонялась по коридорам, заглядывала в павильоны, сидела в гримерных и костюмерных. Вечера проводила в Доме кино. Пила кофе в буфете, курила, вскидывала голову и поправляла прическу всякий раз, когда появлялся кто-то из старых знакомых, заглядывала в глаза известным режиссерам.

– Привет, дорогой, сколько лет, сколько зим! Отличненько выглядишь. Как деда? Как жизнь молодая? Каковы творческие планы? Кино собираемся снимать?

Из ее накрашенного рта вылетали в лицо собеседнику бодрые банальности. Она говорила «отличненько выглядишь», чтобы услышать в ответ: «Ты тоже, Вика. Ты похорошела…» Она спрашивала: «Как дела?», чтобы ее тоже спросили. Она надеялась, что зацепится слово за слово, завяжется легкая непринужденная беседа. Собеседник не сумеет ускользнуть, сначала станет слушать Викторию из вежливости, потом втянется в разговор, завороженный ее обаянием, ее мягкой акварельной прелестью, которую лет пятнадцать назад так удачно воспел в своей умной статейке один известный кинокритик.

Она намекнет ненавязчиво, мол, я сейчас свободна, мой талант простаивает, моя красота невостребована, а время идет, я ведь актриса, я звезда, меня до сих пор узнают на улице, посмотри же на меня. Вы все, посмотрите на меня внимательней, пожалуйста, очень вас прошу. Ну где у вас глаза? В заднице, что ли? Я актриса, мать вашу, я лучше нынешних, молоденьких, глупых, бездарных…

Первое время многие останавливались, присаживались к ней за столик. Еще оставался траурный флер пережитой ею трагедии, и это обязывало к сострадательному вниманию. Но флер развеялся быстро, и еще быстрей испарилось сострадательное внимание. Осталась простая вежливость, но потом и она исчезла. Старые знакомые, особенно известные режиссеры, стали избегать Викторию. Взгляды скользили мимо ее красивого лица. С ней здоровались легким кивком и спешили тут же попрощаться. Ей отвечали сквозь зубы. В Доме кино на нее косились гардеробщицы и буфетчицы.

– Опять явилась…

Рядом с чашкой кофе на столике перед Викторией все чаще появлялась рюмка. Сначала вино, потом коньяк. Потом водка.

Слой косметики на лице становился все толще. Платья все короче. Иногда Виктория начинала громко смеяться каким-то собственным, вовсе не смешным мыслям. Все в буфете замолкали и глядели на нее. Однажды после премьеры в Доме кино к ней решился подсесть старый режиссер, снимавший ее когда-то в лучших своих фильмах.

– Вика, хочешь, я отвезу тебя домой?

– Я что, кому-то здесь мешаю? – Она надменно огляделась. – Мое присутствие нежелательно?

– Нет, Вика, не в этом дело, – тихо сказал режиссер, – мне кажется, ты себя плохо чувствуешь. Поехали домой, а?

– Домой? – громко переспросила Виктория. – К тебе домой? А как же твоя старая швабра? Или она опять на даче, как тогда, десять лет назад?

– Вика, детка, перестань. – Режиссер попытался поднять ее со стула, но она дернула локтем, да так резко, что скинула со стола все – чашку с недопитым кофе, пустую рюмку. Пепельница с окурками опрокинулась прямо к ней на колени.

– Слушай, возьми меня хотя бы в эпизод, – произнесла Виктория, задумчиво глядя на засыпанный пеплом и окурками подол нарядной белой юбки, – хотя бы в массовочку возьми. Ну, будь человеком…

– Возьму, Викуша, обязательно. А сейчас поехали домой. – Режиссер вытащил носовой платок и стал чистить ее подол и колени.

Она вышла вместе с ним на улицу, села в его «Жигули».

– Значит, ты пришлешь мне сценарий?

– Конечно, Викуша. Я позвоню тебе.

– Когда?

– Завтра.

Он довез ее до подъезда, довел до квартиры, но не поддался на пьяные, со слезами, уговоры зайти, выпить чаю. Сдал в руки худенькой хмурой Веронике, бросил с быстрой улыбкой:

– Как же ты выросла, детка. Я тебя помню еще во-от такой… В колясочке. Тебе двенадцать?

– Четырнадцать.

– Да? Надо же, как летит время! Ну, будьте здоровы, девочки…

– Так я жду звонка?! Сценарий… – крикнула Виктория в хлопнувшую дверь.

Он не позвонил ни завтра, ни через неделю. Виктория вздрагивала от каждого звонка, мчалась к телефону, опрокидывая по дороге стулья и табуретки. Но в трубке всякий раз звучали не те голоса.

– Что за бардак ты развела в квартире? – кричала она на Нику. – Я тебе в прислуги не нанималась! Ты забыла, что твоя мать актриса, а не домработница? Почему такой грязный пол на кухне? Трудно помыть? Чем ты занималась сегодня целый день?

Ника молча поднимала стулья, подметала и мыла потресканный кухонный линолеум.

– Ты уроки сделала? Почему ты такая мрачная? Зачем ты напялила на себя это мерзкую кофту? Смотреть тошно.

Дядя Володя уехал на съемки в Среднюю Азию. Ника чувствовала абсолютное, мертвое одиночество. Нет, мама не стеснялась при нем кричать. Она вообще никого не стеснялась. Скандал мог разразиться где угодно – на улице, в гостях, в магазине. Присутствие зрителей только разогревало маму.

– Ты посмотри на себя, как ты ходишь? У тебя шаг широкий, как у мужика. Мне стыдно рядом с тобой идти, – вдруг заявляла мама, остановившись посреди людной улицы, – ты можешь ради меня не размахивать так руками? Ты ведь девочка, а не солдат на марше! Вероника, я к кому обращаюсь? Ты вообще в состоянии меня услышать? Или ты оглохла? – голос ее звучал с каждым словом все громче. Прохожие оборачивались.