Матрос с «Бремена» (сборник рассказов) - Ирвин Шоу

Целую минуту Рокки держался на почтительной дистанции от Джоя, и тот очень быстро набирал очки. Вдруг чуть ли не половина аудитории «Арены» подхватила песнопение:

— Ах, Рокки! Ах, какой ты молодец, Рокки!

Возбужденный до предела всеобщим восхищением, Рокки, сделав глубокий вдох, нанес сильнейший удар правой — он пришелся как раз на разбитый нос Джоя, опять хлынула кровь. Джой тряс головой, пытаясь ее остановить. Рокки продолжал яростно его атаковать. Джой, сделав решительный шаг, пошел на сближение и хладнокровно нанес сильнейший хук левой (словно неожиданно выпрямилась мощная пружина), а правой — встречный. Рокки тут же обмяк, глаза его остекленели; спотыкаясь, теряя равновесие, он проковылял четырнадцать футов до конца ринга и там рухнул лицом вниз.

На какую-то долю секунды довольная улыбка озарила лицо Джоя; потом он вдруг все вспомнил. Делая глотательные движения, попробовал избавиться от страшной сухости во рту. В ушах звенел неистовый рев взорвавшейся негодованием толпы. Джой бросил взгляд на свой угол: как раз в это мгновение Дженсел повернулся к нему спиной; так и сидел, не глядя на ринг, закрыв лицо руками. Посмотрел на угол Рокки: Мак-Элмон прямо-таки зашелся в истерике — в отчаянии подпрыгивал, барабанил обоими кулаками по своей шляпе и визжал, что было сил:

— Рокки! Ну-ка, вставай, Рокки! Вставай или я набью всю твою требуху свинцом! Рокки, ты меня слышишь?!

За спиной Мак-Элмона Джой видел Пайка и Пертроскаша: стоят на своих креслах, посылают ему милые улыбки, с большим интересом за ним наблюдают, не вытаскивая рук из-под мышек.

— Рокки! — хрипло прошептал Джой, при счете рефери «пять». — Старина Рокки, вставай! Рокки! Ради Бога, вставай! Прошу тебя. Пожалуйста… — Вспомнил о тысяче долларов, и слезы навернулись у него на глазах. — Рокки!.. — всхлипывал он, наполовину опустившись на колени в своем углу.

Судья произнес «семь».

— Рокки, вставай, ради любви к Богу нашему!..

Рокки, перевернувшись, встал на одно колено. Джой закрыл глаза, чтобы не видеть этой страшной картины. Когда он их открыл, то увидел перед собой Рокки. Тот еле стоял, сильно шатаясь из стороны в сторону. Из груди у Джоя вырвался короткий вздох, с губ слетела молниеносная благодарственная молитва, и он через весь ринг бросился к Рокки, понимая всю серьезность сложившейся ситуации. Было противно, но, схватив рукой за шею, он пытался его поддержать. Но даже с поддержкой Рокки продолжал «плыть». Просунув руки ему под мышки, Джой делал вид, будто предпринимает невероятные усилия, чтобы освободить их из «зажима» противника.

— Держись, Рокки! — хрипло прошептал он, поддерживая отключившегося боксера. — Напряги мышцы ног! Держи ровно колени! Ну, все в порядке?.. Ну, Рокки! Скажи наконец: все в порядке, да? Отвечай же, Рокки! Прошу тебя, да скажи хоть слово!

Но Рокки молчал, лишь висел на Джое; блеск в его глазах потух, руки висели как плети, и теперь Джою приходилось вести с ним бой одному.

Прозвучал гонг. Джой все удерживал Рокки на ногах, покуда к ним не подбежал Мак-Элмон и не потащил его к углу. Рефери косо поглядывал на Джоя, а тот хладнокровно направился в свой угол.

— Очень милый, интересный раунд, — подытожил рефери. — Да, сэр?

— Да. — Джой опустился на табурет. — Эй, мистер Дженсел! — позвал он менеджера.

Дженсел впервые с середины этого раунда повернулся лицом к рингу. Двигаясь как глубокий старик, вскарабкался по деревянным ступенькам помоста и машинально стал обрабатывать своего боксера, шипя при этом:

— А теперь объясни мне — о чем ты там думал? О чем, я тебя спрашиваю?

— Да во всем виноват этот Рокки, — устало оправдывался Джой. — У него в голове мозгов, как у оленя в упряжке чукчи. Все время лез на рожон, наседал. Расквасил мне нос — я, наверное, не меньше кварты крови потерял. Ну и ударил его, чтоб научился уважать соперника.

— Да, понимаю, — проворчал Дженсел. — Это было прекрасно. Считай, что здесь, в Филадельфии, нас уже наполовину закопали.

— Но ведь я не сильно, — оправдывался Джой. — Обычный, точно рассчитанный удар средней силы. У него подбородок как у кинозвезды, как у Мины Лой. Ему бы не заниматься нашим бизнесом, а обслуживать покупателей в магазине. Или на молочной ферме работать — масло сбивать, яйца подсчитывать…

— Послушай, сделай мне личное одолжение! — не слушал его Дженсел. — Будь настолько добр, постарайся продержать его следующие три раунда! Обходись с ним поделикатнее. Не стану я наслаждаться этим зрелищем, посижу-ка лучше в раздевалке. — И удалился.

Джой вышел на ринг и стал наносить сильные удары по дрожащим локтям Рокки. Присоединившись через пятнадцать минут к менеджеру в раздевалке, он без сил лег на массажный стол.

— Ну что? — обеспокоенный Дженсел не поднимал головы.

— Все в порядке, — хрипло отозвался Джой. — Мы выиграли. Я провозился с ним, как с маленьким ребенком, целых девять минут: качал его на руках, как девятимесячную малютку. Такой он, этот Рокки. Стоит его как следует ударить разок — выходит из строя года на три. Мне еще никогда в жизни не приходилось так работать, даже тогда, когда я делал резину из каучука в Акроне, в Огайо.

— Кто-нибудь догадался? — спросил Дженсел.

— Слава Богу, мы в Филадельфии, — ответил Джой. — Они здесь ничего не замечают — ведь война еще не закончена. Вон, слышишь: до сих пор все стоят на своих местах и вопят во всю силу легких: «Ах, Рокки! Какой ты молодец, Рокки!» Потому что он проявил смелость и отвагу и все же выстоял в этом бою. Боже мой! Представляешь, каждую минуту мне приходилось бить его по коленкам, чтоб они под ним не подкашивались, — только чтоб стоял, не падал!

Дженсел вздохнул.

— Ну, что ж, в результате мы заработали кучу денег.

— Да, — бесстрастно, без особой радости констатировал Джой.

— Послушай, Джой, я хочу угостить тебя хорошим обедом — за полтора доллара.

— Не-е-т! — Джой вытянулся на массажном столе. — Я останусь здесь — отдохну. Я останусь здесь и буду отдыхать долго-долго…

Живущие в других городах

Когда пришли большевики, жители города — крестьяне, чиновники и мелкие торговцы, — срочно нацепив на лацканы красные банты, радостно побежали встречать их, распевая «Интернационал» и с трудом вспоминая при этом плохо заученные слова. Пришедшие удерживали в своих руках город, улицы по ночам патрулировали милиционеры, повсюду царил дух поставленной перед собой высокой цели, все обращались к другим со словом «товарищ» — даже к евреям.

Потом, когда белые отбили город, те жители, которые не оставили его вместе с большевиками, радостно побежали их приветствовать. Женщины вместо флагов размахивали в распахнутых окнах белыми простынями. Тогда же начались погромы: еврейские дома грабили, евреев убивали, молодых девушек насиловали городские хулиганы. Такое происходило в Киеве в 1918 году. Город неоднократно переходил из рук в руки: война все продолжалась, и полный отчет о таких переменах можно было прочитать в глазах его жителей — евреев.

Мятежи начались в пять часов вечера. Весь день люди молча собирались на главной городской площади и в небольших трактирах поблизости. Потянулись со своих полей крестьяне, с топорами в руках; солдаты разбитой царской армии сидели за столиками в трактирах, а рядом стояли винтовки — те, из которых они стреляли по немцам.

Мы знали, что они придут, поэтому припрятали семейное серебро, хорошие одеяла, деньги и пеструю шаль матери. Все члены нашей семьи собрались в доме отца, все восьмеро, — четыре мальчика и четыре девочки — и еще мой дядя с женой. Мы выключили свет, заперли двери на ключ, закрыли ставни и в надвигающихся сумерках собрались все в гостиной, — даже самые маленькие сидели на полу, боясь пошевельнуться. Жена моего дяди кормила грудью четырехмесячного младенца — ей здесь, в комнате, где собралась вся семья, было не так страшно. Я внимательно следил за ней. Красивая женщина жена моего дяди Сара. Очень молоденькая, всего девятнадцать, и груди такие полные, и торчком стоят, а не висят. Тихо что-то напевает младенцу, сосущему ее грудь, и только эти звуки нарушают воцарившуюся в гостиной тишину.

Отец сидел один, в центре, и лицо его сохраняло некое абстрактное выражение, какое бывало, когда он возглавлял молящихся в синагоге, — будто напрямую связан с ангелами Господа и ведет с ними возвышенную, оживленную неслышную беседу. У него было узкое лицо ученого мужа. Он очень мало ел, больше интересовался духовными вопросами и недолюбливал меня за то, что я похож на широкоплечего, крепко сбитого крестьянина, слишком крупного для моего возраста, и еще потому, что я посещал художественную академию и рисовал там обнаженных женщин. Он перехватил мой взгляд, когда я разглядывал пышную грудь своей тетки, его ноздри расширились от негодования, а губы поползли вверх. Но я все равно глядел еще секунд тридцать, сопротивляясь отцовской воле.