Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

вы и по ночам меня беспокоите, товарищ Нуров, — наконец обернулся и отметил полушутя человечек, явно рассчитывая на то, чтобы хоть как-то унизить Нурова.

— Да, я ехал мимо и увидел, что привезли лес, — сказал Нуров, по-прежнему стоя у двери.

Где-то в глубине души человечек все же побаивался Нурова и заговорил осторожно:

— Такой человек — и не может достать лес. Ай-яй-яй! Значит, власть и ордена не все решают, верно ведь? Нужны и другие рычаги. Но я вас знаю, вы не такой, чтобы унижаться в обкоме и требовать лес в первую очередь. Но и я, поймите меня, не могу нарушать очередность…

— Овощи у меня гниют без склада, — сказал Нуров, еле сдерживая себя.

— Вся наша беда в том, что мы не в России, где такого добра, как лес…

— Мне обязательно нужен лес из этой партии. Иначе колхоз потеряет сто тысяч рублей.

— Ладно, ладно, — сказал человечек, вставая. — Мы люди маленькие, с нами легче договориться. Пригоните завтра машины. У нас нет ни орденов, ни званий, и мы легко понимаем, что нужно народу…

«Да, ты-то хорошо понимаешь!» — хотел было сказать ему Нуров, оскорбить его, выругать этого человечка, но он молча пошел к машине.

«Эх, Ахмед Нуров, — думал председатель, покачиваясь в машине, — тебе бы сейчас бегать по траве с ягнятами, находить гнезда птиц и поправлять их, оберегая от лис… И раненых лис лечить, чтобы не истребили их охотники, нарушители равновесия природы… А ты как полуголый клоун, и смотрят на тебя тысячи хохочущих… Но почему для того, чтобы делать добро, надо ползать на коленях перед такими «облеченными властью» или же лезть на гору, чтобы кричать оттуда на слабых духом… А Беков спрашивает, как я сумел поднять колхоз… Бросить все. И там, далеко, в родной деревне, сесть, чтобы отдохнуть под шелковицей… Есть такая притча о святом и шелковице», — вспомнил Нуров, усмехнувшись про себя.

Был святой, и он шел по пустыне, думая о добре. Шел семьдесят дней из Мекки, где его, крестьянина, возле могилы пророка произвели в святого. И все за то, что он отважился идти в Мекку через пустыню пешком!

Так вот, он был до того святым, этот святой, что, если капли пота с его лба падали на землю, мертвая земля сразу расцветала.

Ну, сел святой посреди пустыни на бархан. И, отдыхая, все думал о добре. О том, что есть у людей три добра: маленькое добро, большое добро и добро во имя самого добра.

Раз уж люди вышли из песка и уйдут обратно в песок, думал святой, и эта земля для людей, и люди для земли… Долго думал святой и запутался: то ли земля для людей, то ли люди для земли.

Будучи еще вчера крестьянином, святой, понятно, имел много дурных крестьянских привычек. То есть, думая, например, он любил чесать пятку ноги. И пока думал он о добре, начесал целую горсть глины, той самой святой глины из могилы пророка, которая имела свойство приставать к ногам правоверных.

Думал бы он еще бог знает сколько, если бы вдруг прямо на его ладони из этой глины не выросло дерево.

«Значит, дерево… Но самое интересное то, что святой этот, будучи так долго в пустыне, заболел от одиночества — врачи бы сейчас назвали это каким-нибудь комплексом», — засмеялся вдруг Нуров, но притча так увлекла его, что он не замечал даже присутствия шофера и Эгамова.

Итак, дерево на ладони… Недалеко от этого места пахал землю человек. Весь век трудился он на маленьком клочке, но никакого результата. Бессмысленно пахать сухой песок пустыни. Борона по земле идет, а никаких следов. Песок обратно ползет.

Видит святой усилия человека втуне и приглашает его: «Иди, говорит, посиди под сенью шелковицы, отдохни. А потом с новыми силами и моими молитвами — за работу. А вдруг что-нибудь да и получится».

Это, значит, второе добро сделал святой, то есть большое добро, успокоив человека и вселив в него веру. А первое, маленькое добро случилось тогда, когда выросло на его ладони дерево.

А человек, как известно, отдохнуть не дурак.

Пришел он, бросив свое поле, и сел под сенью дерева.

Пригляделся: хорошо здесь, прохладно. И младшие братья рядом — всякие обезьяны на ветвях, жуки-короеды, и вороны в дупле гнезда свили, и змеи между корнями ползают.

Повоевал, значит, с ними человек, очистил себе жизненное пространство и ноги вытянул. Лежит, наслаждается. Хорошо!

Человек такой размашистый попался. Видит святой, через некоторое время все свое хозяйство перевез под дерево. И базары свои, и бани, и мусорные корзины, и кладбище свое. Устроился на вечное поселение.

Святой говорит: «Хватит, человек, иди теперь обратно к своему полю, ты ведь рожден быть работником на этой неблагодарной земле». А человек ему отвечает: «Нет, отец, создан я, чтобы повиноваться тебе и быть рядом с тобой». — «Каким образом повиноваться?» — ««Вечно слушать твои рассказы». — «Тогда слушай».

И сделал святой третье добро, то есть добро во имя самого добра.

Но пока рассказывал, дерево это сгнило и упало.

А святой сидит до сих пор под раскаленным небом, и человек слушает его рассказы…

На привокзальной Площади в лучах машины вдруг мелькнул силуэт сына Эгамова.

— Маруф, — крикнул Эгамов, испугавшись.

Маруф стоял с чайником, не желая приблизиться.

— Направьте-ка на него свет, — попросил Эгамов шофера.

Мелькнула страшная мысль в голове бывшего адъютанта: Маруф, бросив его, ушел к старшему брату в Бухару на заработки.

— Я пою командира чаем, — сказал Маруф и убежал в чайхану, жалея, что так напугал отца.

Председатель и Эгамов вышли из машины и в зале ожидания увидели лежащего на скамейке командира.

Молча, сели на край скамейки у его ног. Догадались по отекшему лицу его, что Беков перенес сердечный приступ.

— Ноги, наверное, распухли в сапогах, — сказал Нуров Бекову, — снять надо.

— Хорошо, — слабым голосом проговорил Беков.

Эгамов бросился помогать командиру, но Нуров сам стянул с Бекова сапоги.

Решил Нуров не говорить с ним пока о гаждиванских делах. Только понял, что ездил Беков в обком в надежде как-то поправить дела умирающего заводика.

«Теперь Беков будет против меня», — подумал с грустью Нуров.

Знал он, что ничего не сможет теперь сделать больной командир, просто, по старой, привычной для него логике вещей, не захочет увидеть Гаждиван в ином качестве, будет писать, созывать комиссии, и это окончательно подорвет его здоровье.

Вернулся Маруф с чайником, поздоровался с Нуровым. Подражая председателю и подчеркивая свое ироническое отношение к Бекову, он строго сказал, ставя