Несокрушимые - Игорь Лощилов

Симон неодобрительно покачал головой.

   — Чего его по всякому пустяку дёргать? Сами разберёмся. У меня приятели есть, которые самому казначею служат, допрежде им расскажем.

Хорошо, пошли к приятелям. Ими оказались Брюшина и Худяк, известные в обители тем, что на любую просьбу о выдаче денег, от кого бы она ни исходила, отвечали одинаково: «Грошей нема». По-иному они разговаривали только с самим казначеем. Симон рассказал им о ларце и спросил, есть ли список на его содержимое. «Списка нема», — в один голос отвечали приятели и побежали к Девочкину, а вскоре тот явился сам, почерневший и иссохший более обычного. Он молча выслушал Симона и сказал:

   — Схожу к Гурию, вы ж покуда никому ни слова!

Иосиф церемониться не привык, со своими тем паче, напустился на Гурия с упрёком: как он посмел что-то утаивать?

   — Какое утаивание? — сделал Гурий большие глаза. — Как принёс ты от своей королевины ларец, так он и стоит нетронутый.

   — А опись почто не сделал?

   — Не до того было, да ты не тревожься, нынче же закончим.

Девочкин возвысил голос и стал желчно выговаривать Гурию, что от допущенного небрежения их могут в самом деле обвинить в сокрытии ценностей, чего уже давно добиваются недоброжелатели, пусть теперь выкручивается сам, как знает, он за его дурость отвечать не намерен, а не сможет, пойдёт под братский суд. Гурий терпеливо сносил попрёки, к брюзгливости своего начальника привык давно, хотя внутренне негодовал: до кой поры его за всякую мелочь будут отчитывать как несмышлёныша? Однако внешне не проявлялся, лишь при упоминании о суде не сдержался и буркнул:

   — Коли суд, будем все тут.

   — Что?!

   — А то, что в нашем деле святых не бывает.

Иосиф посмотрел на своего помощника, будто увидел впервые. И правда, было чему удивляться: вместо обычно угодливого и глуповатого льстеца перед ним сидел знающий себе цену, расчётливый и хитрый человек. Девочкину даже показалось, что он угрожающе оскалился. Но это продолжалось лишь мгновение. Иосиф тряхнул головой, как бы сбрасывая наваждение, и сбросил: снова явился прежний Гурий. Девочкин ушёл, сказав на прощание несколько слов, но уже без былой угрозы, какая-то оторопь у него всё же осталась, и услышал прежние подобострастные заявления: не изволь-де беспокоиться и о ларце не тревожься, а когда дверь за ним закрылась, добавил: да и не до того теперь тебе будет, братец...

Настала наконец пора сбросить надоевшую личину и стать самим собой. Довольно унижений, которые он терпел столько лет, довольно всегдашних упрёков в глупости и нераспорядительности. Те, кто непомерен в своей гордыне, рано или поздно падают в бездну и, похоже, такое время для гордеца наступило. Шишкин вызвал Малафея, приказал вынуть драгоценности из ларца и спрятать в надёжное место, а их заменить чем-нибудь попроще, снабдив соответствующей описью. Но это так, на всякий случай, если к Марфе или казначею придёт охота вспомнить о дарении. Сам же достал из потайного шкафчика письмо Сапеги, переданное когда-то с Оськой Селевиным, и, постояв немного перед иконой своего покровителя, отправился к Долгорукому.

Князь Григорий Борисович денежников не жаловал, с Иосифом у него были не единожды прямые стычки, это нелюбье и на всех его подручников переложил. Гурия принимать не захотел, приказал гнать в шею, да ведь тому ни хитрости, ни терпеливости не занимать, всё же проник. Видит, князь морщится, слушать его не намерен, тянуть не стал: так, мол, и так, Девочкин ведёт тайные переговоры с Сапегой о сдаче крепости, вот письмо. Долгорукий аж с места соскочил, вырвал письмо, видит, обращено к Иосифу: в ответ-де на твоё предложение об откупе подтверждаем наши прежние условия о сдаче, но если поможешь открыть ворота, то лавре вреда не сделаем, не тронем ни храмов, ни имущества, а тебе выйдет особая награда. Ждём только Филиппа... Далее подпись и печать Сапегины.

Князь с делом никогда не тянул, а раздумывать вообще было не в его привычках, тут же урядил отряд и Девочкина взял под стражу, вместе со всем его окружением. А попутно распорядился подбирать всех Филиппов. Лавра мгновенно пришла в движение, всполошилась братия, ратники, приживальщики. Архимандрит поспешил к князю — почто самоуправствуешь? Тот входить в подробности не стал, сказал только, что казначей пойман с поличным и будет подвергнут допросу.

   — Как же без меня? — обеспокоился старец. — Он Божий человек и мирскому суду неподвластен.

   — Все мы под Богом, — ответил Долгорукий, — только иные под сатаной, вот этих и допросим.

Архимандрит к Голохвастову: помоги остудить князя, я Иосифа знаю, он на гнусное дело не пойдёт, но если такое и вышло, старцы сами разберут. Голохвастов перехватил князя на пути к пыточному подвалу, тот и его не захотел слушать, сказал, что воровские дела он сам урядит и советчики покуда ему не надобны. Голохвастов от такого безрассудного упрямства тоже вспылил: доколе нам твою дурь терпеть? Почто без разбору людей забираешь? Сегодня Филиппы, завтра Антипы, потом иное взбредёт. Не хочешь добром ладить, всем миром остережём. Долгорукий в ответ рыкнул и в таком-то запале отправился на допрос.

Девочкин, как и следовало ожидать, от всего отказывался. Всегда спокойный, уверенный в себе и немногословный, он сейчас просто кипел от возмущения и громко кричал о подлоге: никаких писем гетману не писалось, сама мысль о сдаче крепости не могла даже прийти ему в голову.

   — Ты утверждаешь, что никогда не вёл таких разговоров? — спросил Долгорукий.

   — Нет, нет! — воскликнул Девочкин.

   — И не говорил худых слов о государе?

   — Нет, клянусь Всевышним, нет.

По знаку Долгорукого Гурий выступил вперёд и сказал:

   — Не клянись, чтобы не переступить клятвы. Разве не помнишь наш разговор 29 сентября? — Лицо Девочкина выразило крайнее недоумение. — Тогда обсуждалось письмо Сапеги о сдаче лавры, и ты после сказал мне: ежели-де все убытки от осадного сидения счислить, то можно было бы и откупиться. Вспоминаешь?

Казначей покраснел от гнева.

   — A-а, так вот откуда идёт поклёп?! Князь, это ничтожество, навозный червь, перевирает сказанное, неужто ты поверишь ему?

   — Я хочу знать, говорил ли ты такие слова? — возвысил голос Долгорукий.

Девочкин помедлил.

   — Когда принимается решение, прикидывается всяко: так этак... Привыкший считать деньги, я мог допустить такую мысль, но тут же её отбросил...

   — Вот видишь, а клялся, — усмехнулся Долгорукий.

   — А ещё говорил, что государи наши, царь Борис и Шуйский, деньги у лавры берут без отдачи, — напомнил Гурий.

   — И сейчас могу повторить то же...

   — Ты считаешь это добрыми словами? — удивился Долгорукий.

   — Ещё принёс недавно ларец особый, о коем велел никому не говорить и хранить от посторонних глаз, а кому и для каких тайных дел он назначался, того не ведаю, — на лице Гурия изобразилось полное недоумение, оно-то окончательно и вывело казначея из себя.

   — Лгун, поклёпник! Да засохнет твоя гортань от бесстыдного вранья! Ведь я только что сам корил тебя за этот ларец и грозил братским судом...

   — Убедился теперь, как опасно грозить другим? Роющие яму сами попадут в неё и будут низвергнуты, воистину справедливы Божии слова.

Девочкин потерял дар речи, он устремил на своего помощника пронзительный взгляд, полный негодования, ненависти, презрения, и вдруг стал опускаться на пол — не выдержало напряжения старое сердце.

Долгорукий встревожился:

   — Неужто помер? Мы и вызнать-то ничего не успели.

Гурий успокоил:

   — Это его гордыня уязвилась. Столько лет не терпел никакого слова навстречу, легко ли теперь правду слушать? Ты, сходи-ка по своим делам, покуда я старца в память приведу, — и выразительно посмотрел наверх, откуда слышались тревожные крики. Долгорукий прислушался и последовал его совету.

Голохвастов, претворяя угрозу, велел собираться своим приверженцам, и скоро вся площадь заполнилась вооружённым людом: ратниками, монастырскими слугами, клементьевскими мужиками, монахами — всеми, у кого воевода в чести. Взбудораженная толпа встретила появление Долгорукого грозным гулом. А и князь не из робких.

   — Почто своевольничаете? Расходись!

В ответ зашумели ещё сильнее. Никак не понять князю, что это так их взбудоражило. Вышел из толпы монастырский старец и сказал:

   — Мы по законам обители живём, ты же, пришлый, со своим уставом в чужой монастырь суёшься. Спокон веку гак: сначала мы уряжаем, потом, коли надо, светским властям передаём. Отпусти казначея.

Площадь поддержала по-своему:

   — Филиппков наших верни! Слыхано ли, из-за имени в кутузку брать.

Долгорукий, видя такой настрой, тон убавил:

   — Я в ваши права не вступаюсь, сам судить никого не стану. Допрос учиню и вам на суд отдам. Всех же других сейчас отпущу, то стража перестаралась. — И обращаясь уже к своим, крикнул: — Слышали, что сказано: всех отпустить!