Аббатиса - Лорен Грофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мари ощущает сквозь кожу, что сердце Авис бьется медленнее. Ее холодное тело теплеет от тепла Мари.
Что-то шевелится в душе Мари, и она смутно понимает: это предостережение, она вдруг понимает, что значит необъяснимое влечение к девушке, и ее дикое пламя, и угловатое личико, и белизна ее волос, Мари видит Алиенору, какой та была когда-то, молодую, нагую на ложе в шатре в Утремере, Мари видит, как Алиенора приоткрыла подведенный глаз, единственное светлое пятно на целом темном свете.
Наконец девица, точно в экстазе, что-то бормочет, и Мари выпускает ее. Авис бледна, глаза полузакрыты. Она идет за Мари по нефу к дверям собора. Прежде чем выйти на дождь, Мари снимает просторный плащ и укутывает девицу, та буквально тонет в плаще и, выйдя наконец на мокрый двор, становится той, кто есть, перепуганной и озлобленной восемнадцатилетней девчонкой.
Преклонив колени возле постели, чтобы помолиться на ночь, Мари находит на подушке горсть лиловых цветов розмарина, днем их украли из сада целебных трав. Извинение. Мари вслушивается в звуки, доносящиеся из дортуара, от покоев аббатисы его отделяет передняя, но слышит лишь, как монахини во сне сопят, вздыхают, прерывисто пускают газы: на ужин давали рагу с капустой. Все лежат неподвижно, кроме нее.
Мари прижимает цветы к лицу, сдавливает их, пальцы пахнут розмарином. А потом, взволнованная тяжелым сладким ароматом, швыряет цветы за окно и моет руки в лохани, пока запах не исчезает.
Дом аббатисы день ото дня все выше.
Наступает зной, в ночном небе ветвятся сухие молнии.
Праздник святой Марии Магдалины, Apostola Apostolorum, сумасшедшая сестра Гита в часовне изобразила ее с лицом Мари. Вокруг Магдалины – сцены из Откровения. Вавилонская блудница на звере: для этой картины Гита поймала бродячего пса и обрила ему морду, чтобы изучить строение костей черепа; у зверя тело жареного угря и распростертые крылья курицы. Но еще хуже, что у вавилонской блудницы два лица, и оба – королевы. Гита видела ее мельком, когда писала фреску в большой зале постоялого двора, а королева со свитой ехала через город по пути куда-то еще. Когда Мари рассмотрела, что у вавилонской блудницы лицо королевы, да не одно, а два, она едва удержалась, чтобы не закрыть его своим телом, чтобы никто не увидел, ей захотелось схватить кисть Гиты и наскоро замазать лицо черной краской. Наконец Мари рассмеялась, потом расплакалась и решила оставить фреску.
Проснувшись ночью и почувствовав, как в душе что-то шевелится, Мари исступленно молит Пресвятую Деву помочь ей, не позволить плотской страсти вновь затуманить ей разум.
Мари с ужасом ощущает, как вздымается мрак – то ли внутри нее, то ли снаружи, неизвестно, что страшнее.
В самую жаркую и изобильную летнюю пору Мари придумывает монахиням массу дел, чтобы не сидели в праздности. Они варят мыло для продажи на ярмарках, они расширяют сад, ткут холсты, шьют башмаки, делают рамы и мебель для нового дома, они собирают фрукты, варят варенье, им некогда перевести дух. Нест и Беатрикс, едва не соприкасаясь головами, смеются чему-то на земле среди целебных трав, рука Беатрикс лежит на талии Нест. Мари становится жалко себя, она идет в часовню и преклоняет колени в молитве.
Слышится топот бегущих ног, в часовню на миг заглядывает Авис, плат соскользнул, белые волосы ослепляют.
Это знак, понимает Мари и приказывает доброй сестре Торквери, магистре новициаток, чтобы впредь не оставляла семи новициаткам ни минуты свободного времени. Торквери велит им петь, писать на восковых дощечках, учить латынь, греческий и французский – так, как говорят во Франции, – пока они не взбунтуются или не расплачутся.
Когда удается убежать от дел, Мари прохаживается по строительной площадке и перед вечерней выскребает в мыльне каменную пыль из-под ногтей.
Монахини, выполняющие послушания, изливают ей жалобы: яблоки в этом году не годятся для сидра, из двух ульев улетели пчелы, в сад забрались кролики и сгрызли руту, морозник, сатурею, шалфей, пижму, болотную мяту, огромный орел унес крохотную овечку. Всё знаки, причем дурные, но что они означают, гадает Мари. Быть может, пчел испугал шум стройки.
Быть может, пчелиная матка почуяла грядущие беды и увела рой в безопасное место. Но аббатиса не пчелиная матка, она не может снять свой рой с места и улететь.
Порой по ночам, когда утихает ветер, из лагеря доносится тихое пение – слов не разобрать, – от этого звука волоски на загривке встают дыбом, дико слышать такое пение там, где долгие годы раздавались лишь голоса женщин, оно пугает пуще самого страшного грома, чьи раскаты когда-либо разносились над морем и отражались эхом от холмов, становясь сильнее вдвое и втрое, громкие, как гнев Божий.
Мари проводит все время только с монахинями, она держится особняком.
И все же порой за трапезой ловит на себе горящий взор Авис. Мимолетная улыбка, вспыхнувший румянец, и девица вновь переводит взгляд на деревянную ложку в руке.
Авис на яблоне с двумя облатками, у одной родители варят эль, у другой делают свечи, девчонки смеются над бедной магистрой Торквери, но тут приходит Мари, молча бросает на них грозный взгляд, и девицы пристыженно слезают с дерева.
Авис и новициатки убегают на пруд и купаются в льняном исподнем, потому что стоит жара. За это каждой дают три удара плетью и ставят коленями на нелущеный ячмень в мизерикорде меж службой третьего и шестого часа.
Мари не видела, как девицы купались, но образ в ее голове так ярок, что преследует ее.
Авис и шесть прочих новициаток бегают в золотистой пшенице, расставив руки, чтобы чувствовать на ладонях мягкую шкуру поля. Девушки собираются в кучку и проворно скрываются под поверхностью пшеницы. Мари передается их пьянящая радость, но тут к ним с красным от гнева лицом мчится Торквери, девицы встают, виновато понурив головы – все, кроме Авис. Плат ее сполз, и ее волосы треплет жаркий ветер. Когда Мари в первый раз увидела эти волосы, мокрые, облепившие голову Авис, они
