Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

Под лупой изучали послание Дост Мухаммед-хана. «…Сам тон, в котором написана грамота… показался нам уничижительным… и как бы не в том же духе, в котором по обыкновению пишутся велеречивые послания от владык восточных»[289]. Создавалось впечатление, что эмир не в меру подобострастен, заискивает перед российским государем.

Родофиникин, получив информацию о том, что в Оренбурге якобы остался афганский слуга Гуссейна, попросил Перовского разговорить его, и «тем или другим способом что-либо из него выведать, ибо непременно нужно вывести Гуссейна Али на чистую воду и увериться, точно ли это та особа, за которую выдает себя…»[290]. Без этого, резюмировалось, «ничего нельзя затевать с ним»[291].

Василий Алексеевич, раздосадованный излишней, с его точки зрения, дотошностью директора департамента, ответил несколько резковато (письмо от 4 августа). Мол, никакого афганского служителя у Гуссейна Али не было и «ехал он из Бухары с одним Виткевичем, при котором находились несколько человек кайсаков, один татарин и башкирец Ибетт-Улла, который состоит ныне, под именем киргиза, при Мире Гуссейне Али»[292]. Что касается грамоты Дост Мухаммед-хана, то Перовский, равно как и председатель Пограничной комиссии Гене придерживались единого мнения – она не поддельная[293]. Что до «унизительного» тона грамоты, то он свидетельствовал лишь о «критическом положении хана Кабула»[294].

В отличие от Родофиникина, Перовский не считал, что пребывание в свите принца Фарука – достаточное основание, чтобы говорить о «двуличии» Гуссейна Али. Объяснял, что Дост Мухаммед-хан мог остановить выбор на этом человеке потому, что тот уже бывал в России и отчасти познакомился со здешними реалиями. Ведь «менее опытный человек подвергался бы большей опасности и легко мог бы не достигнуть цели своей». Этот аргумент в глазах кабульского властителя должен был перевесить то обстоятельство, что Гуссейн Али путешествовал в 1831 году «с принцем свергнутой династии». И потом, утверждал Перовский, «Гуссейн уже удален от принца и служит нынешнему хану». К тому же он «довольно долго проживал в Оренбурге и заслужил здесь общее доверие, как человек честный и благонадежный»[295]. Фактически оренбургский губернатор ручался за эмиссара Дост Мухаммед-хана.

Эмоциональность и некоторая обидчивость Перовского – лишнее свидетельство его заинтересованности в успешном исходе визита Гуссейна Али, могущего способствовать развороту российской внешней политики лицом к Центральной Азии. Кроме того, губернатор не забывал о своем протеже, о его будущей карьере. Если в Петербурге не сочтут возможным пойти навстречу Дост Мухаммед-хану, Виткевичу скорее всего, придется возвращаться в Оренбург и «карьерный скачок» придется отложить на какое-то время.

В общем, Василий Алексеевич категорически отметал все сомнения Родофиникина. Верил, что Константин Константинович к нему прислушается, ведь он тоже желал осуществления афганского проекта, переживал из-за того, что англичане теснили русских в Азии и ратовал за усиление азиатского вектора российской политики.

Перовский посоветовал директору лично переговорить с Гуссейном Али, и «те из ваших сомнений, которые могут быть ему сообщены, вероятно, им самим разъяснены будут удовлетворительно». «С другой стороны, – добавлял губернатор, – г. Виткевич, также коротко знакомый с делом, не менее того мог бы подать некоторые дополнительные объяснения»[296]. Как видим, любую ситуацию Василий Алексеевич использовал для того, чтобы напомнить о своем любимце.

Неизвестно, в какой степени оренбургскому губернатору удалось повлиять на Родофиникина. Скорее всего, тот согласился с точкой зрения Перовского, но не спешил с выводами. Временем он располагал, поскольку государь император, от которого зависело окончательное решение, как уже отмечалось, находился на отдыхе.

«Для чего я здесь?»

Хотя текущее положение вещей некоторым образом обескураживало, дела Виткевича складывались в целом неплохо, благодаря заботам Перовского. Губернатор даже попросил Родофиникина ознакомить с бухарской «Запиской» самого Николая I. Но не вышло. Константин Константинович подобную услугу предоставлять отказался, хотя реагировал вежливо: «Приношу Вашему превосходительству благодарность за сообщение записки Виткевича, я читал ее с величайшим вниманием и любопытством; но государю императору читать ее невозможно; слишком пространна и много мелочей, которыми ей совестно обременять священную особу Царя, довольно читающего бумаг ближайших к сердцу и ко благу отечества; сообщил я ее однако нашему любезнейшему генерал-адъютанту Адлербергу»[297].

Одно это дорогого стоило. Генерал-адъютант Владимир Федорович Адлерберг был человеком близким к самодержцу, заведовал его походной канцелярией и сопровождал во всех поездках и путешествиях. Нет никаких свидетельств тому, что он информировал императора о бухарской «Записке» и ее авторе, но исключать этого нельзя. Да и благорасположение самого Адлербер-га имело значение. С этого момента и в последующие три года, когда задумывалось и реализовывалось афганское предприятие, имя Виткевича было на слуху в высшем эшелоне российской власти.

Находясь в Петербурге, он получил повышение, стал поручиком. Так что, если ему приказали бы возвращаться в степные края, то в новом, завидном статусе. Впрочем, хотелось думать, что новый чин присвоили для того, чтобы отправить в Афганистан. Нельзя же посылать с миссией за границу прапорщика! Возможно, это было одной из причин повышения, не говоря уже о протекции Перовского.

Ну, а пока Виткевич осваивался в северной столице, совершал визиты, знакомился со столичным обществом. В этом ему помогали Франтишек Малевский и его супруга Елена. Франтишек – друг Мицкевича, бывший филомат, редактор выходившей в Петербурге польской газеты «Tygodnik Petersburg ski» и директор Литовской метрики (архива). Он знал многих писателей и поэтов, включая П. А. Вяземского, И. И. Дмитриева и А. С. Пушкина. Нетрудно догадаться, что Яна рекомендовал Малевским Томаш Зан, отозвавшийся о нем наилучшим образом – как о «нашем товарище», и просивший помочь ему сориентироваться в столице и «послужить советами в делах, которые представят для него интерес»[298].

В письме Франтишеку от 1 марта 1836 года Зан сообщал: «Ожидается, что вскоре к вам приедет Ян Виткевич, поручик здешнего батальона, и лет тому назад – крожский ученик, самый юный из отданных в солдаты. Это время он использовал для изучения местных языков: татарского, персидского; проникся обычаями русских и азиатов, привык к их образу жизни; а будучи по природе приятной наружности, сильным, ловким, получившим в семье хорошее или даже отменное воспитание, все схватывающим на лету, он стал здесь человеком обожаемым и востребованным, который не раз свое влияние оказывал на киргизов»[299].

Зан назвал Виткевича поручиком, хотя, как мы помним, в письмах Родофиникину Перовский представлял его прапорщиком. По всей вероятности, представление о повышении было подписано еще