Хорошо быть тихоней - Стивен Чбоски

Сегодня мы сдали учебники, и учителя разрешили нам просто посидеть и потрепаться. Я, честно говоря, никого не знал, разве что Сьюзен, но после того случая в коридоре она бежит от меня, как от чумы. Мне даже потрепаться не с кем было. Единственный был хороший урок — углубленный английский, потому что я смог поговорить с Биллом. После урока я еле выдавил положенные слова, но он сказал, что мы расстаемся не навсегда. Я смогу ему летом позвонить, если захочу поговорить или взять что-нибудь почитать, и у меня немного отлегло от сердца.

На перемене этот парень с кривыми зубами, Леонард, начал дразнить меня «любимчиком», но я не стал лезть в бутылку, потому что этот человек, по-моему, где-то недогоняет.

Пообедал я на скамейке во дворе, где мы все вместе раньше курили. Прикончил бисквит и закурил, в надежде, что кто-нибудь стрельнет у меня сигарету, но этого не произошло.

По окончании последнего урока все развеселились и стали договариваться о планах на лето. И все приводили в порядок свои шкафчики: выгребали ненужные бумажки, конспекты и книги прямо на пол. На подходе к своему шкафчику я увидел тощего парня, который целый год пользовался соседним шкафчиком. Мы с ним за все время даже словом не перекинулись.

Кашлянул я и говорю:

— Привет. Меня зовут Чарли.

А он такой:

— Знаю.

Захлопнул дверцу — и ходу.

Короче, открыл я свой шкафчик, бумажки выгреб, всякий хлам, сложил в рюкзак и зашагал прямо по книгам, бумажкам и конспектам вдоль всего коридора и оттуда на парковку. Сел в автобус. А потом написал тебе это письмо.

На самом деле я рад, что учебный год позади. Хочу успеть со всеми пообщаться, пока они не уехали. Особенно с Сэм.

Между прочим, год я закончил на одни пятерки. Мама была очень горда и поставила мой табель на холодильник.

Счастливо.

Чарли

Дорогой друг!

Накануне отъезда Сэм у меня вся прошедшая неделя спуталась в памяти. Сэм разрывалась: она и с нами хотела потусоваться, и должна была собираться в дорогу. Ездила по магазинам. Упаковывала вещи. И все такое.

Мы собирались каждый вечер, после того как Сэм распрощается с очередным дядюшкой, или пообедает с мамой, или сделает необходимые покупки. Она нервничала. Чтобы немного успокоиться и стать прежней Сэм, ей требовалось сделать глоток, если мы в тот вечер выпивали, или затяжку, если мы подкуривали.

Единственное, что реально дало ей заряд бодрости на всю неделю, — это встреча с Крейгом. Она сама изъявила желание с ним пообедать, чтобы, как говорится, «закрыть тему», и я считаю, ей повезло, что он согласился: у Крейга хватило ума сказать, что она совершенно правильно поступила, когда с ним порвала. И что она — необыкновенная. И что он просит прощения и желает ей добра. Нечего сказать, весьма своевременный момент для великодушных признаний.

Можно только порадоваться, что Сэм, по ее словам, не стала расспрашивать его про других девчонок, с которыми он спал, хотя ей и было любопытно. Озлобленности у нее не осталось. Только печаль. Но печаль не безнадежная. Печаль, которая просто требует времени.

Вечером, накануне ее отъезда, мы все собрались у Сэм и Патрика дома. Боб, Элис, Мэри-Элизабет (без Питера) и я. Просто сидели на ковре в «игровой комнате» и вспоминали.

А помните, как на «Рокки Хорроре» Патрик однажды…

а помните, что сделал Боб…

а Чарли…

а Мэри-Элизабет…

а Элис…

а Сэм…

Приватные шутки перестали быть шутками. Они превратились в рассказы. Никто не вспоминал неприятные имена или происшествия. И никто не отмалчивался, потому что мы своими ностальгическими воспоминаниями могли оттянуть наступление завтрашнего дня.

Через некоторое время Мэри-Элизабет, Боб и Элис ушли, пообещав утром вернуться, чтобы проводить Сэм. Остались только я, Патрик и Сэм. Посидели. Помолчали. А потом из нас хлынули наши собственные «а помните».

А помните, как Чарли в первый раз пошел с нами на футбол…

а помните, как Чарли спустил Дейву шины, когда была встреча выпускников…

а помните то стихотворение…

а кассетный сборник…

а «Панк-Рокки» в цвете…

а помните, как мы были бесконечны…

Стоило мне это сказать, как мы все притихли и загрустили. И в наступившей тишине мне вспомнился один случай, о котором я никому и никогда не рассказывал. Пошли мы как-то раз гулять. Втроем. Я шел посредине. Куда мы брели, откуда — напрочь вылетело из головы. Не помню даже, какое было время года. Помню только, что я шагал между ними и впервые в жизни ощущал, что нашел для себя место.

В конце концов Патрик поднялся на ноги:

— Ребята, я устал. Спокойной ночи.

Взъерошил нам волосы и ушел к себе в комнату. Сэм повернулась ко мне:

— Чарли, мне осталось упаковать кое-какие вещички. Ты еще со мной побудешь?

Я кивнул, и мы пошли наверх.

В комнате у нее многое изменилось с того дня, когда Сэм меня поцеловала. Картинки были сняты, ящики пусты, вещи свалены огромной кипой на кровати. Я приказал себе ни за что не плакать, чтобы не расстраивать Сэм, — ее и без того трясло как в лихорадке.

Короче, стал я наблюдать за ее сборами, чтобы сохранить в памяти все до мельчайших подробностей. Ее длинные волосы, тонкие запястья, зеленые глаза. Мне хотелось запомнить все. Особенно ее голос.

Сэм много говорила, чтобы как-то себя успокоить. Говорила, что завтра им предстоит дальняя дорога, что предки взяли напрокат микроавтобус. Гадала, как будут проходить занятия и какую впоследствии выбрать «специализацию». Сказала, что в женский клуб вступать не собирается, зато на футбол будет ходить непременно.

Настроение у нее падало. В конце концов она обернулась:

— Почему ты ни разу меня никуда не позвал после той заварухи с Крейгом?

Я как сидел, так и застыл. Не знал, что ответить. А она продолжала, совсем тихо:

— Чарли… после того случая с Мэри-Элизабет, после нашего танца в клубе, после всего…

Ну не знал я, что ей ответить. Честно. Растерялся.

— Хорошо, Чарли… я облегчу тебе задачу. Когда произошла заваруха с Крейгом, что ты подумал?

Она и в самом деле хотела это выяснить.

Я сказал:

— Ну, я много чего передумал. Но главное — что твои переживания означают для меня куда больше, чем твой разрыв с Крейгом. И если даже я никогда не смогу допускать о тебе никаких таких мыслей — пускай, лишь бы ты была счастлива. В тот день я понял, что люблю тебя по-настоящему.

Она опустилась на пол рядом со мной. И заговорила очень тихо.

— Чарли, как ты не понимаешь? У меня нет таких чувств. Все это мне дорого и так далее, но ты иногда словно где-то далеко. Прекрасно, что ты можешь выслушать другого человека, подставить плечо, но что, если другому человеку плечо не нужно? Что, если ему, например, нужны руки? Нельзя же все время поднимать чужую жизнь выше своей и считать, что это любовь. Так нельзя. Надо действовать.

— Как действовать? — спросил я. У меня пересохло во рту. — Ну, не знаю. Взять за руки, когда начнется медленная песня. Самому назначить свидание. Откровенно сказать другому, что тебе необходимо. Чего тебе хочется. Вот тогда, в клубе, тебе хотелось меня поцеловать?

— Да, — сказал я.

— Почему же ты этого не сделал?

Она спрашивала всерьез.

— Потому что не был уверен, что ты этого хочешь.

— Да почему же?

— Из-за того, что ты мне сказала.

— Из-за того, что я тебе сказала девять месяцев назад? Чтобы ты не допускал обо мне никаких таких мыслей?

Я кивнул.

— Чарли, я ведь тебе точно так же говорила, чтобы ты не делал Мэри-Элизабет комплиментов по поводу ее внешности. Чтобы задавал ей побольше вопросов и не перебивал. Но сейчас она с парнем, который ведет себя ровно наоборот. У них потому все и срослось, что Питер именно таков. Он всегда остается самими собой. И действует.

— Но мне совершенно не нравится Мэри-Элизабет.

— Чарли, не о том же речь. Речь о том, что ты, как мне кажется, не смог бы вести себя иначе, даже если бы тебе понравилась Мэри-Элизабет. Или вот, например, ты пришел на помощь Патрику и покалечил двух парней, которые хотели покалечить его, но как насчет тех случаев, когда Патрик сам себя калечил? Помнишь, как вы с ним ходили в парк? Как он тебя целовал? Тебе было приятно, когда он тебя целовал?

Я помотал головой — нет.

— Так почему же ты ему не сказал?

— Я хотел поддержать его как друг.

— А получилось совсем наоборот, Чарли. Во всех этих случаях ты не был ему другом. Потому что ты не был с ним честен.

Я замер. Уставился в пол. Молчал. Сгорал со стыда.

— Чарли, по этой причине и я сказала тебе девять месяцев назад, чтобы ты не допускал обо мне никаких таких мыслей. А вовсе не из-за Крейга. Вовсе не потому, что ты был мне неприятен. Просто я не хочу, чтобы меня боготворили. Если я кому-то нравлюсь, мне хочется, чтобы этот человек принимал меня такой, какова я на самом деле. Я не хочу, чтобы он носился со своими чувствами, держа их в себе. Я хочу, чтобы он мне их открывал, чтобы я тоже их прочувствовала. Я хочу, чтобы рядом со мной человек мог вести себя так, как ему хочется. А если он начнет делать что-нибудь такое, что мне неприятно, я ему честно скажу.