Идем на восток! Как росла Россия - Лев Вершинин

Были, однако, и другие особенности. Возможно, в силу крайней малочисленности, нерушимым правилами юкагиров были «сам погибай, а товарища выручай» и «один за всех, все за одного». Любое совместное действие, пусть даже случайно, только что познакомившихся вадулов и одулов, предполагало готовность делиться всем, что имеешь, по первой просьбе, а любой отказ (без веской на то причины) считался оскорблением, что не прощалось. Более того, грубым нарушением закона, делавшим «жадного» как бы уже и не юкагиром, подлежащим «изгнанию с тверди». Предельно четко отражает психологию потомков омоков реальный случай, недавно описанный Александром Немировским-Вторым. Если совсем кратко, два юкагира отправились на рыбалку, один имел много табака и все время курил, второй табака совсем не имел, но очень хотел покурить. Раз попросил, два попросил, три попросил, а получив три отказа, перестал просить. Зато на биваке зарезал «жадного», вырезал прокуренные легкие, высушил, нарезал – и курил всласть, на всем пути к русскому исправнику, сдаваться которому отправился тотчас. Потому что, как ни крути, убил спутника, а это плохо. Но по дороге не взял из кисета ни понюшки табаку, ибо не ради воровства убил. Кончилось дело тем, что бывалый и мудрый исправник, вникнув в суть, мужичка отпустил, рассудив, что все правильно, – а нам с вами сей сюжетец, имевший место уже в конце XIX века, дает полное понимание, какими были юкагиры в предшествующие столетия.

Тысяча дюжин

Вот эта-то «Пегая Орда», свистящие воины-охотники в нартах, запряженных пятнистыми оленями, впятеро уступая числом восточным соседям, родственным чукчам и корякам, считавшим себя тогда почти единым народом, была гегемоном тундры на протяжении почти всего XVII века. Чукчи и коряки юкагиров панически боялись, убегая из мест, куда добирались одулы и вадулы, – в результате чего, выйдя к Берингову морю, те рассекли единый регион обитания надвое, отделив Чукотку от Камчатки своеобразным «омокским клином». Война с тунгусами шла, не прекращаясь, с переменным успехом вплоть до появления первых казачьих «партий», после чего расклад сил на океанских берегах изменился. Тунгусы, как известно, имея за спиной жуткого Тыгына, а впереди – юкагирских «тэнбэйе шоромох», сочли за благо подчиниться «государевым людям» почти сразу, подписавшись платить ясак в обмен на защиту от врагов, что же касается омоков, то с ними вышло по-разному. Большинство, здраво рассудив, что теперь тунгусы стали «совсем другие, ласковые», предпочли не брыкаться, согласились платить скромный ясак и, наконец, заключили мир с вековечным врагом, на чем эпоха войн с тунгусами и завершилась. Однако несколько родов, с которыми казаки повели себя нагло, ответили адекватно, и после знаменитой стычки на Убиенном поле (в 1645-м), окончившейся поражением «длинноносых», присягу, данную России сородичами, объявили «большой для себя обидой», решив «немного подраться, чтобы свой нрав новым соседям показать». Вот только «немного» не вышло. На десятилетия вперед затянулась «ночь ссор» – междоусобиц, тем более ожесточенных, что воевали свои со своими. Тут, понятно, благородству места не было, и довольно скоро, как указывает Фердинанд Врангель, записавший рассказы стариков, еще помнивших старые времена, «многочисленный и сильный народ разбрелся кто куда, потеряв единство».

Собственно, именно в это время исчезает и название «омоки»: отныне в документах отмечены только «юкагиры» или (изредка) «одулы», зато, учуяв запах беды, не замедлила явиться и другая. В 1663-м в кочевьях Пегой Орды – тех, которые у Охотского моря и «ясачные», – впервые появляются ранее смирные и осторожные коряки. Сперва очень-очень осторожно, мелкими группами разведчиков, затем крупными, по 40–50 человек, группами, короткими ударами щупая на излом и при первом намеке на опасность быстро отступая с захваченными оленями и женщинами. Как считается (и, видимо, правильно считается), это была и месть за былые обиды, и нечто типа «превентивной войны» (казаков коряки не любили, а юкагиры считались их союзниками), но эту проблему юкагиры какое-то время решали вполне удачно. А потом пришел враг, справиться с которым не под силу никакому «тэнбэйе шоромох», будь он хоть самим Юнгкебилом или даже Халанджилом – «плохая гостья». То есть оспа. Сей подарок цивилизации крепко проредил все северные народы, но юкагиры и до того были малочисленнее всех, так что им пришлось по самому максимуму. К концу XVII века численность одулов и вадулов юкагиров уменьшилась вдвое, до 2,5 тысяч человек, затем, после двух подряд эпидемий, их стало еще меньше, и по подсчетам аккуратнейшего Якоба Линденау, к середине XVIII века одулов и вадулов всех «тундровых» и «береговых» родов оставалось чуть больше полутора тысяч душ. Причем связи между родами были почти утрачены, а около трети выживших – называемые «чуванцами» – попали в зависимость от чукчей, перейдя даже на их язык. А коряков, даже после оспы, которая к ним была милостива, оставалось не менее 11–13 тысяч душ. А чукчей, которых «плохая гостья» тоже почти обошла стороной, – примерно 8–9 тысяч.

Тропой тысячи солнц

И Пегая Орда перестает существовать. Одулы и вадулы по-прежнему ничего не боятся, они, как и встарь, любят и умеют валить белых медведей и бурых медведей, но сила солому ломит. На значительной части бассейна Анадыря и сопредельных районов Чукотки к середине XVIII века юкагиры были истреблены и вытеснены. Не помогла даже «мобилизация» женщин, ставших в это время «мужчинами без члена», геройствующих в битвах, а в некоторых родах даже получивших титул ханичэ. Былых хозяев Белого Безмолвия выбивают с берегов Берингова моря, поставив точку на существовании «клина». Их оленей угоняют едва ли не в открытую, причем уже с двух сторон, вынуждая покориться и стать чем-то вроде ассимилируемых клиентов. Единственной же надеждой немногих не желающих исчезать родов с этого момента становятся русские, «добрыми собаками, верными оленями» которых они с этого момента начинают себя называть. Но. Как ни странно, даже в таких обстоятельствах, когда от помощи «государевых людей» зависит выживание всех-всех, потомки омоков остаются теми, кем были. Они готовы служить верой и правдой, они и служат, но, «собаки» или нет, с ними, как и раньше, лучше вести себя по-человечески, потому что обид они по-прежнему не прощают. Страницы «Описания Земли Камчатки» Степана Крашенинникова, видевшего многое своими глазами, а уж слышавшего так и вовсе из первых уст, полны упоминаниями о юкагирских бунтах, случавшихся лишь оттого, что казачьи командиры вели себя с юкагирами неподобающе сверх допустимого.

С этим столкнулся Атласов, славившийся жестокостью и самодурством: «На Палане изменили ему его союзники юкагиры, 3 человек служивых убили, да 15 человек и его Атласова ранили, однако ж намерения такого, чтоб всех побить, не имели и не исполнили» (то есть не война, а что-то типа предупредительной забастовки). С этим, получив по максимуму, столкнулся и Афанасий Петров, нравом даже более крутой, нежели Атласов: «Декабря 2 дня 1714 года бывшие с Афанасием Петровым юкагиры, не доходя до Акланского острожка, на Таловской вершине убили его Петрова со служивыми, и камчатскую казну разграбили». И так далее. Если уж доставали по-настоящему. Причем, если самих юкагиров для «предупреждения» оказывалось мало, они находили иные средства: «Будучи трое, сами не возмутились, но угрозами склонили тамошних коряков числом десятка с два к измене и убийству камчатских приказчиков» (иными словами, репутация юкагиров никуда не делась и при соотношении три к двадцати коряки делали то, что бывшие гегемоны им приказывали). Русское начальство, кстати, судя по всему, этот нюанс понимало и учитывало: виновником описанных инцидентов, конечно, изловив, наказывали, но не очень круто, стараясь максимально выяснить, почему дошло до крайности. Более того, чуть ли не ежегодно выходили инструкции, предписывавшие «юкагирский тот мирный люд и править миром, без нужды никаких утеснений не чиня». В связи с чем бунты были очень редки.

Белое безмолвие

К слову, затрудняюсь объяснить, почему (возможно, в связи с «похвальной верностью»), отношение русских властей к юкагирам вообще было каким-то особым. Много позже, в 1810-м, когда в тундре как бы воцарился мир, в связи с чем служба одулов с вадулами была уже не особо нужна, случилось событие, именуемое в юкагирском фольклоре «годом совсем без еды». После необычно мощного паводка на Колыме и ее притоках, унесшего все юкагирские сети и запасы пропитания, да ко всему еще и усугубленному мором на оленей, начался голод, быстро поставивший крохотные роды на грань полного вымирания. Соседи же, чукчи, быстро выцыганив у помирающих юкагиров все, что было ценного, делиться припасами «по злой хитрости вовсе перестали». В такой обстановке, откликаясь на мольбу князцов Николая Трифонова и Михаила Никифорова, прилюдно плакавших после воскресной обедни на паперти Среднеколымска о «вспоможении», население городка «Христа ради, от всей русской души» устроило сбор пожертвований. Собранного с лихвой хватило для спасения голодающих. А вскоре, «по примеру граждан добродушных», отреагировало и правительство, учредив сеть «рыбных и всяких иных экономических магазинов» для помощи (безвозмездно или в беспроцентный кредит) «верным инородцам», – что стало, по сути, началом имперской социальной политики. Впрочем, это было потом, и сильно потом. А пока что, на грани XVII–XVIII веков, главной угрозой существованию «истаявших числом мало не до конца» одулов с вадулами был не голод – тундра и реки кормили их неплохо, – а нечто совсем иное.