Светить можно - только сгорая - Михаил Скрябин

23 марта 1917 года здание Таврического дворца опустело, все депутаты Совета вышли на улицы города, чтобы проводить в последний путь погибших в дни Февральской революции.

Урицкий шагает вместе с членами редакции «Известий». Толпа демонстрантов как-то незаметно оттерла Моисея Соломоновича от редакторской группы, и он оказался среди рабочих и солдат. В пути возникают импровизированные митинги. Охваченный общим порывом, Урицкий поднимается на самодельную трибуну:

— Не просить, а требовать от правительства прекратить войну, ввести рабочий контроль на фабриках и заводах, установить восьмичасовой рабочий день, покончить с голодом, отобрать у помещиков землю!

Кто-то мягко положил на плечо Урицкого руку. Разгоряченный выступлением, он не сразу узнал закутанную в теплый платок Стасову. С ней Галина Флаксерман.

— Слушали вас, Моисей Соломонович, слушали, — улыбается Стасова. — Думаю, что вам пора к нам в «Правду». Да и Бонч горой стоит за вас.

— Мой брат Юра Флаксерман, — представила Галина Константиновна шедшего рядом молодого человека. — Приехал из Нижнего, мечтает о журналистской работе.

— Ну что ж, дело хорошее, — пожал крепкую руку молодого человека Урицкий. — Вот уйду в «Правду», — пошутил он, — займете мое место в «Известиях».

— Ну, куда мне до вас, — густо покраснел Юра.

Судьба в дальнейшем свяжет их в работе, молодой журналист станет «тенью» опытного революционного журналиста Урицкого.

Вот и Марсово поле. Земля приняла навечно своих сынов. Люди запели «Интернационал». Пела тысячи друзой погибших. Песня гремела над Марсовым полем, над притихшим Петроградом. Играл духовой оркестр кронштадтских моряков. Единственный в Петрограде оркестр, который играл «Интернационал», правда, пока еще по нотам.

Утром 24 марта 1917 года вышел очередной номер «Известий» с отчетом Урицкого о похоронах героев революции.

В этот же день в буржуазных газетах было напечатано заявление министра иностранных дел Временного правительства о задачах России в войне. Заявление, которое несло в себе открытый вызов революционным массам. Игнорируя манифест Совета, обращенный к народам мира, Милюков даже не упомянул о свершившейся революции. Он провозгласил целью войны захват русскими войсками Константинополя и проливов.

Заявление Милюкова бурно обсуждалось в Таврическом дворце во фракциях депутатов Совета.

Большевики, которые знали не понаслышке, каким тяжелым бременем лежит империалистическая война на плечах рабочих и крестьян, после выступления Милюкова недвусмысленно заявили:

— Ни Константинополь, ни Дарданеллы рабочему классу не нужны. Война должна быть немедленно закончена без аннексии и контрибуций$7

А меньшевистско-эсеровское руководство Петросовета встало на путь поддержки буржуазии. Оно пыталось доказать, что война перестала быть империалистической, поскольку самодержавие уничтожено, и поэтому должна продолжаться.

С 29 марта по 3 апреля состоялось созванное по инициативе Исполкома Петроградского Совета совещание Советов, возникших в течение марта по всей стране.

— Ну, Юра, вот тебе первое серьезное журналистское задание, — сказал Урицкий Юрию Флаксерману. — Будем готовить отчеты для «Известий», нужно побывать во всех фракциях и сказать в отчетах самое главное.

Молодой журналист принялся за дело.

На объединенном заседании фракций, когда пришли делегаты-большевики и Чхеидзе предоставил слово для доклада Ленину, к Юрию Флаксермаиу быстро подошел Урицкий и сказал:

— Вы будете секретарствовать на этом совещании. Вот вам бумага, постарайтесь подробней и точней записать речь Ленина. Это очень важно.

Моисей Соломонович усадил Флаксермана на специальное место, предназначенное для секретарей.

Ленин поднялся на трибуну с тезисами, заппсапиыми на небольших листках из школьной тетради. Многие в зале впервые увидели Ленина — невысокий, коренастый человек с огромным лбом. Рыжеватые волосы, бородка клинышком, подстриженные «щеточкой» усы. Очень внимательные, охватывающие сразу весь зал глаза.

Ленин говорил стремительно, четко выговаривал каждое слово. Юра должен был все тщательно записывать, но неожиданно ото оказалось очень трудным делом: оратор поглощал внимание. Его речь захватила сразу и уже не отпускала. Надеясь на память, Юра быстро записывал первые буквы слов, полуслова.

Ленин читал по пунктам свои тезисы и последовательно их комментировал. Они, как лозупги, краткие, ясные.

— Война и при капиталистическом Временном правительстве остается грабительской, империалистской войной, — говорил Ленин, — поэтому недопустимы ни малейшие уступки «революционному оборончеству»… Никакой поддержки Временному правительству!

«Вот как можно в нескольких словах изложить свою точку зрения сразу по двум вопросам — и о войне, и о Временном правительстве», — думал Урицкий, а Владимир Ильич продолжал говорить о том, что фактически власть сейчас принадлежит Советам. Однако их меныпе-вистско-эсеровское, мелкобуржуазное руководство добровольно передало власть буржуазии. Партия большевиков должна вывести массы рабочих и крестьян из-под влияния мелкобуржуазных партий. Для этого необходимо разъяснить массам их ошибки, показывать на жизненном опыте, кто их обманывает. Наши ближайшие задачи, — подчеркнул Ленин, — не свержение Временного правительства, а политическое воспитание масс, завоевание большинства в Советах. Это и есть мирный путь развития революции.

Кто-то тихо окликнул Урицкого. Он отмахнулся. Нельзя пропустить ни одного слова, нужно слушать, слушать, слушать. Какая грандиозная задача! Вчера на Финляндском вокзале Владимир Ильич провозгласил: «Да здравствует социалистическая революция!»

В зале тишина. Все напряженно, так же, как Урицкий, слушают. Но вот Ленин перешел к вопросу о выработке новой программы и изменению названия партии.

— …Предлагаю переменить название партии, назвать Коммунистической партией. Название «коммунистическая» народ поймет. Большинство официальных социал-демократов изменили, предали социализм…

— Правильно!

— Клевета!

— Да здравствует социалистическая революция!

Урицкий не спускал глаз с Ленина. Владимир Ильич стоял молча, спокойный, уверенный в своей правоте. Вся его фигура излучала силу.

А зал бушевал. Казалось, что стены Таврического дворца не выдержат такого накала страстей. И, пожалуй, только сейчас для Урицкого стало совершенно очевидно: никакого объединения большевиков с меньшевиками быть не может. И свое место он видел там, где правда, так-ясно и точно изложенная Лениным, сказанная такими простыми, понятными словами. А в глубине души жил стыд: как же ты сам раньше-то не додумался?

Меньшевистскую позицию защищали Церетели и Мешковский. После них со страстной речью выступила Александра Коллонтай. Она поддерживала тезисы Ленина. Но этого уже не требовалось. Все слова, сказанные после Ленина, казались мельче, мысли менее важными, менее значительными, хотя в протоколе Юрия Флаксермана тезисы Владимира Ильича напоминали стенограмму, а последующие выступления были записаны почти дословно.

На следующее утро Юра, разыскав Урицкого, попросил отдать ему протокол и предоставить стенографистку или машинистку, чтобы расшифровать речь Ленина.

— Что вы, я вам не отдам. Вы не представляете, какая это ценность, — сказал Урицкий.

Как опытный революционер, он отлично понимал, что теперь Апрельские тезисы, провозглашенные Лениным, вызовут живую и острую реакцию всех слоев общества, привлекут внимание всех партий и прессы. Нужно постараться как можно скорее опубликовать их в «Известиях», изложив с максимальной точностью, чтобы не дать возможности противникам извратить, переиначить сказанное. Поэтому он сам занялся подробной расшифровкой записей, порой, действительно, напоминающих стенограмму.

На другой день после выступления Ленина в Таврическом дворце Бонч-Бруевич опубликовал в «Известиях» статью о торжественной встрече вождя на Финляндском вокзале. Как и следовало ожидать, на автора набросились меньшевистско-эсеровские лидеры Исполкома Петросовета.

— Необходима реформа «Известий», — шумели они, — этот влиятельный орган служит только расшатыванию наших позиций.

Воспользовавшись конфликтом редакторского меньшевистского состава с Бонч-Бруевичем, меньшевики вынесли на заседание Исполкома Совета вопрос об «Известиях». На этом же заседании была создана комиссия по реорганизации «Известий».

Возмущенный выпадами меньшевиков против Ленина, Бонч-Бруевич даже хотел выйти из состава редакции, но Владимир Ильич запротестовал:

— Ни в коем случае но уходите сами. Нам важно использовать возможность публикации в «Известиях» своих статей и резолюций. И мы должны ее использовать.