Отпусти-это всего лишь слово - 2 (СИ) - "Сан Тери"

- Да с этой редакции тут похоже уже все охуевают – примерно том же ключе подхватил Ромка, потыкал пальцем пистолет в корзинке.

– Что это вообще сейчас было то?

- Хуй его знает. – Парни продолжали пялиться на меня, с таким видом, словно я превратился в пришельца из космоса, угрожающего миру аннигиляцией при попытке вступить в контакт и помешать захватническим планам.

- Охуенно сказал! – Ромыч ослабил узел галстука, словно ему срочно потребовался кислород. – Не знаю, как тебе, но мне надо выпить.

- Согласен. Без поллитры не обойтись. А может и больше, – подвёл итог Кобра и шагнув ко мне со всего размаха хлопнул по плечу. – Герасим, без понятия, что ты за зверёк, но бля, ты охуенный зверёк.

- Писец полный – согласился Ромка и покачал головой – Тарковский отдыхает. Ник, ты хоть сам понял, что сейчас произошло? – осторожно поинтересовался он.

Я вздохнул, и недовольно дёрнув губами, взял тележку, тоскливо подумав о том, что второй экземпляр медведя в магазине вряд ли отыщется. Что ж, на кассу значит. Понял ли я что произошло? Подписался под право гулять по минному полю без сапёра. Мысль о том, что с меня только что сняли некое табу и повысили карму, мне в голову не приходила. Но очевидно приходила остальным, потому что отстав от меня, Кобра и Роман о чём то несколько минут совещались, но очевидно к консенсусу не пришли.

- Герасим, сделай рожу попроще, не грузись, – недовольно буркнул Кобра нагоняя и отбирая тележку. – Тебе можно сказать счастливый билет выпал, а ты блин с таким видом идёшь, словно тебя заживо похоронили. Перед тобой только скоро на цыпочках ходить начнут, а тебе всё не по нраву. Тоже мне, принцесса бля, на горошине.

- Размер горошины предлагаю не обсуждать – брякнул Ромка, и закинул в тележку медведя, практически точную копию ушедшего, разве что поменьше. – Что решаем?

- Хрен знает – лениво выдал Кобра шлёпая себя по нагрудному карману в поисках кошелька.

– Меченному рассказать придётся, насчёт остальных, языком трепи поменьше. - Пиздец – выдал он растерянно охлопав себя со всех сторон и огорошено выдал. – Рома, прикинь, у меня лопатник спиздили.

Похоже, всё случившееся несколько выбило парней из колеи, потому что игрушки наши так и остались лежать до востребования.

Отправив меня домой и, передав на руки охране, Ромка с Коброй дружно отправились бухать, отговорившись тем, что надо обмозговать ситуацию. Что там обмозговывать, я не понимал, но в чужом монастыре свои нюансы, и что такого сделал Док, чтобы об этом не стоило распространяться, для меня осталось загадкой.

Руку пожал? И что? Среди современной гей – тусы, заполонившей телеканалы, попадались разные экземпляры и, не думаю, что поступок Дока мог расцениваться чем - то экстраординарным, из ряда вон.

Но не мне это решать. Сгрузив пакеты и коробки на диван в гостиной, парни попрощались, не забыв энергично потрясти конечность на прощание. Ещё один факт, не позволяющий мне расценить действия Станислава Степановича эксцентричной выходкой. Пацаны со мной ручкаться не брезговали. Может я и был здесь некоторой запретной территорией, неведомым вирусом и прочие прелести ореола персоны «нон грата», объявленной Вольхом, но относились ко мне нормально, без подтекстов, без лишней неловкости. Напряг возникал только в присутствии Вольха, да и то по одной причине, он создавал его сам, регулярно выставляя наши отношения на показ, словно это было важно подчеркнуть некий статус, обозначить границу. Возможно, он меня защищал таким образом, а может это было подсознательной компенсацией собственной неуверенности, которую меченный тщательно скрывал и скрыть не мог. Иногда, просыпаясь посреди ночи, захваченный кольцом его руки, я замечал, что он не спит, лежит, думает о чём-то, широко распахнув глаза, уставившись в темноту перед собой. Иногда он рассматривал меня, гладил по волосам, боясь разбудить, думая, что я сплю.

Однажды я проснулся от сырости на подушке.

Вольх лежал рядом на боку, подперев голову рукой, неуловимо рисуя пальцами контур ауры тела, боясь дотронуться и разбудить, и… плакал. Это было очень страшно, проснуться вот так. Он лежит, смотрит, и изредка шмыгает носом по-мальчишески, глотая в горле собирающиеся комки, а в голове струится ряд невесёлых мыслей, из разряда собственного философического бытия и цены за него уплаченной. Острое осознание того, что рядом. И нужно ли оно, такое вот бытие? Стоило ли это затраченных усилий? Не знаю, что с ним приключилось, но мне было очень паскудно и паршиво узнать, что оказывается, он может быть слабым, и непрошибаемая маска способна дать трещину. Что ему плохо, тоскливо и больно понимать, что даже сейчас, он по – прежнему один. Рядом со мной, но так бесконечно далеко, словно нас разделяли не несколько сантиметров простыней, а бесчисленные километры расстояния. И Сан, которого я не мог видеть, но чьё невидимое присутствие как гвоздь жило в моих мозгах, оказался гораздо ближе и роднее. Вплавленный в моё сердце, живущий под кожей, существующий на кончиках пальцев и в уголках бесчисленных драгоценных воспоминаний. Он был рядом со мной. Он снился мне, я звал его, рвался к нему, ласкал его дыханием. В муторной дымке между явью и сном, я видел его стоящего рядом, взирающего бесконечно любящими печальными глазами, ощущал присутствие, оборачивался, чтобы понять, что его рядом нет, разбивался на невидимые замороженные осколки и резал этими осколками Вольха на куски, превращаясь в статую, лишённую всяческого смысла.

И я не знаю, какие терзания и сомнения разрывали волка на части, заставляя выть на луну в осмыслении, что он проиграл. Но внезапно Вольх решительно вытер лицо о пододеяльник и, потянувшись, резко подтащил меня к себе, прижал под грудью, не боясь разбудить, уткнулся носом в плечо, по-детски, по-волчьи.

- Ты мой! – Сдавленный от слёз, упрямый злой шёпот. Не для меня, для него, он сказал это себе, словно приняв решение, в очередной раз пытался его утвердить. Я открыл глаза, разворачиваясь и встречаясь с ним внимательным взглядом. В полумраке спальни, влажно поблёскивали белки глаз, выделяясь на смутном контуре лица. Есть особое скрытое очарование в этой близости двоих, напротив друг друга в темноте.

Я освободил руку, поднимая её наверх, провёл, трепетной паутинкой вдоль чужого виска, погладил ласково и потянулся губами, накрывая распахнувшийся от удивления рот, пытающийся что – то произнести, но сдавшийся напору всезнающего языка.

Хватит Вольх. Хватит. Иди ко мне. Не надо. Не плачь.

Я не мог выразить словами, но мог подарить ему это прикосновениями, лаской бережных пальцев, горстями корабликов ладоней, забирающих и уносящих чужое горе, размазывающих нежность по напряжённым мышцам, смуглой коже. Я обнимал его и баюкал как ребёнка, давая необходимую защиту, накрывал сдающийся рот, предупреждая любое могущее ранить слово, слизывал соль, оставшуюся на ресницах, прихватывал губами искалеченную переносицу, целуя каждый шрам.

Не надо. Не плачь. Я рядом.Знание, отданное тёплой ниточкой сердца. Я не мог выносить его страданий. Мог ненавидеть, мог не уважать, мог презирать, но я не хотел, чтобы он страдал, мучился от своей раздирающей боли осознания пирровой победы.

Счастье ты моё, горе ты моё, Пожалей меня, мне не до сна.

Счастье ты моё, горе ты моё, пожалей прошу нашу любовь.

Горе ты моё, пусть огнём горит, Всё, что мы с тобой натворили.

Я ласкал его всю ночь напролёт, разливаясь безбрежной рекой прощения, отключив мысли, чувства, заперев их в самый дальний уголок. Не сегодня, не сейчас.

Не надо. Не плачь. Я рядом.

А Вольх плакал, плакал, смеялся, не верил, боялся испугать, смотрел мокрыми сияющими глазами, похожими на серебристый пруд, на дне которого живёт тёмный тягучий ил отчаяния. Но оказывается, когда поверхность воды разбивает солнце, вода искрится, рассыпается рябью солнечных зайчиков, дрожащих, боящихся порыва малейшего ветерка, облака, но таких робких, счастливых.

Мы барахтались друг в друге, неловко, зная друг друга до последнего миллиметра, барахтались, сталкиваясь конечностями, переплетаясь неуверенно, трепетно, с разгорающейся постепенно страстью, в эпицентр которой превратился Вольх, робеющий передо мной, словно мы находились на первом свидании. Да и тогда, в ту ночь откровения в его комнате, он был более решительным, а сейчас спрашивал согласия на любое своё ответное движение, встречный жест. Сплетаясь пальцами, боясь дотронуться, словно я превратился в драгоценную фарфоровую вазу, которую страшно разбить. Глупый, глупый, бесконечно глупый, ранимый Вольх, из нас двоих ты оказался гораздо более хрупким.