Частное лицо - Андрей Матвеев

— Давайте, — отчего–то развязно отвечает он и закидывает ногу на ногу. Капитан Левский пристально смотрит на него, а потом, как бы смилостившись, изрекает: — Если хочешь, можешь курить. — Он испуганно садится совершенно прямо, что называется, аршин проглотив, и послушно закуривает, страх овладевает каждой клеточкой, подрагивают руки, ощутимо начинает болеть голова.

— Что ты это там за журнал выпустил? — вдруг усмехнувшись и очень по–домашнему спрашивает Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович). — Расскажи–ка!

«Всего–то и делов?» — удивленно думает он, снова садится поудобнее, выпускает струю дыма чуть левее головы капитана и начинает рассказывать, что да, этой зимой он действительно выпустил на своем курсе литературный журнал, точнее, альманах, так как особой периодичности не планировалось, сделал один номер, его прочитал куратор и запретил распространять, но ведь это давно было, так стоит ли…

— Стоит, стоит, — довольно грозно проговорил капитан и продолжил: — Гумилева вот напечатал, белогвардейца… — Так ведь он поэт, — растерянно ответил гость капитана. — Ну и что, — возразил хозяин кабинета, — поэты — они разные бывают. А статья твоя редакционная?

— Что статья? — изумился он. — Статья как статья, впрочем, к ней куратор и привязался…

— Да уж, — довольно пробубнил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) Левский, — именно, что статья. С надклассовых позиций, гуманизм, видите ли, должен быть всеобщим, безмерным и всепоглощающим. Ишь ты, какой Дубчек нашелся…

Он не знал, кто такой Дубчек, а потому промолчал, поняв вдруг, что дело совсем не в журнале и вляпался он в этот стул, как кур в ощип. В ощип–во щи. Ощипанный кур во щах. — Ну ладно, — сказал капитан, — получил за журнал строгача? — Получил, — кивнул он в ответ.

— Это хорошо, а ты вот мне скажи, ты такого–то знаешь? — и Левский назвал фамилию его приятеля–философа, с которым он прошлым июнем ездил на дачу.

«Сказать «нет», — подумал он, — но ведь это неправда, да и явно этот носатый знает, что мы приятели…» — Знаю, — ответил он. — Что он за человек? — Прекрасный парень.

Капитан захохотал. — Конечно, — вдруг очень быстро начал говорить он, как–то хищно пригнувшись за столом, — прекрасный, да и ты прекрасный, да и вся компашка ваша прекрасная, только и знаете, что водку пить, таблетки глотать и антисоветчину пороть. Как сидишь, дерьмо! — вдруг закричал Левский, заканчивая тираду.

Он почувствовал, что взмок от пота, сел прямо и посмотрел на капитана. — А чего вы на меня кричите?

— Да я тебе еще по ушам надаю, — отпыхиваясь, сказал капитан и по–деловому спросил: — Из университета хочешь вылететь? Он пожал плечами.

— Что, — засмеялся капитан, — скажешь, тебе все равно? Врешь, голубчик, все вы маменькины дети, — и Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) грязно выругался. — Передам вот в отдел по борьбе с наркоманией (отчего–то поднял трубку телефона, покрутил ее в воздухе и положил обратно), что ты таблеточками балуешься, и все. Мотай срок, прощайся с благополучной жизнью. Хочешь?

— Нет, — совершенно искренне ответил он.

— Вот то–то, — удовлетворенно сказал капитан и продолжил: — Таблеточками–то тебя кто снабжает? — В аптеке беру, — хмуро сказал он.

— Опять врешь, — с удовольствием заметил капитан. — Тоже мне, абстрактный гуманист, мир с бесклассовых позиций, а врешь, как сапожник…

«Почему именно сапожник?», захотелось спросить ему, но он вовремя промолчал.

— Может, — вкрадчиво продолжил капитан, — твой дружок–философ тебя таблетками снабжает?

— Нет, — решительно замотал головой, — он вообще противник этого… Капитан снял очки, достал из нагрудного кармана носовой платок и стал неторопливо протирать стекла. «Сейчас будет бить, — отчего–то подумал он, — сейчас положит очки на стол, встанет, подойдет ко мне и даст со всего размаха в ухо. Сначала в одно, потом в другое, потом ударит ладонью по шее, я упаду, и он начнет бить меня ногами…»

Дверь бесшумно открылась, и в комнату проскользнул еще один человек средних лет, в таком же костюме–тройке, только сером в полоску. (Странно, если бы этого не случилось. Хотя двое на одного — это много. Впрочем, драки по правилам давно отменены. Ему не до смеха. Был один Левский, стало два. Шерочка с шерочкой, но без всякой машерочки. Бить собирался один, второй должен уговаривать. Раздвоение личности, разделение функций, дифференциация склонностей–наклонностей. У второго Левского нос не крючковатый, а прямой, очков нет, а из верхнего кармана выглядывает все тот же белый уголочек чистого и накрахмаленного платка, но на этот раз без каймы.)

— Работаете, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович)? — спросил Левский‑2, перемещаясь от двери к столу и как бы не замечая человека, сидящего на стуле перед капитаном.

— Работаю, работаю, Максим Платонович, — довольно подобострастно и скороговоркой ответил Левский‑1 (имена–отчества у них все же были разные).

— И как успехи? О чем разговор–то?

— О наркотических снадобьях, — брезгливо, как о чем–то очень непристойном проговорил капитан.

— Ну-у, — протянул Левский‑2, — вы так до утра сидеть будете, — и резко, даже как–то прищелкнув при этом каблуками штиблетов, повернулся к нашему герою.

«Это никакой не оперотряд, — отчего–то с мучительной грустью подумал тот, — это даже не милиция…»

— Вы понимаете, кто с вами разговаривает? — с твердой и абсолютно холодной вежливостью обратился к нему вновь вошедший Левский.

Он ничего не ответил, лишь посмотрел на человека в серо–полосатой тройке с нескрываемой неприязнью в глазах. — Вы правы, — усмехаясь, проговорил Максим Платонович и тихо, как бы сам вслушиваясь в собственный голос, произнес три знаменитые на всю страну буквы. Потом сел на стул, частично прикрыв стушевавшегося капитана, достал из внутреннего кармана пачку листочков из тонкой папиросной бумаги и протянул ему: — Вам это знакомо? — Нет, — моментально и очень решительно ответил он.

— Ну, не надо так врать, — засмеялся Левский‑2 и соскочил со стула. — Вы прекрасно знаете, что это такое. Да вот, — и он стукнул ладонью по темной полированной крышке, — тут же недавно сидел ваш приятель, ну этот, с философского факультета, и рассказывал нам, как он читал вам в лесу на даче то, что напечатано на этих страничках… — А что там напечатано? — поинтересовался он. — Какая наглость! — проворчал Левский‑1.

— Не надо, не надо, — довольно грубо, но совсем не зло сказал серо–полосатый Максим Платонович, — не забывайте, где находитесь. Ведь нам от вас надо только одно: подтверждение. Вы понимаете, под–твер–жде–ние!

— Я был пьян, — сказал он, — я был пьян и ничего не помню. — Жаль, — обращаясь к первому Левскому и одновременно закуривая сигарету, сказал серо–полосатый, — придется мальчику в армию идти. — Нет, — покачал головой Левский‑1, — скорее, в психушку. — Почему? — радостно спросил Максим Платонович. — Таблетки есть не надо, — ответил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович).

— Так можно и срок схлопотать, — очень соболезнующе проговорил Максим Платонович.

Он сидел и чувствовал, как что–то вжимает его в стул. Попался и уже не выкарабкается. Все. Оттоптался, отбегался. Дернуло его тогда забраться на эту дачу, дернуло тогда приятеля–философа привезти с собой эти дурацкие папиросные странички. Хотелось кричать, биться головой о стену, рухнуть на пол и задрыгать ногами в приступе падучей. Но стул крепко держал его, не пошевелить ни рукой, ни ногой, мертвый язык, мертвый мозг, давно уже мертвое сердце. Так бесславно заканчивается жизнь. В запертом кабинете, наедине с раздвоенно–одинарным сотрудником КГБ. Ему всего восемнадцать, и для него уже все кончено…

— Пишите, — повелительно и грозно сказал Левский‑2, показывая рукой на стол. Там уже лежала маленькая стопка чистых листов бумаги и белая канцелярская шариковая ручка. — Что? — недоуменно спросил он.

— Все, — сказал Максим Платонович и, повернувшись к первому Левскому, добавил: — Иди, я один справлюсь.

Левский‑1, не попрощавшись, медленно и вальяжно растворился в воздухе (вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь), а второй занял его место.

— Ну зачем это тебе? — вдруг сердобольно и по–отечески спросил Максим Платонович. — Вылетишь из университета, да еще действительно загремишь куда–нибудь. Ну, читал ты эти бумажки, ну и признайся в этом, все ведь признались…

— Кто это, все? — спросил он.

Левский‑2 улыбнулся мягкой улыбкой воспитателя недоумков и начал по памяти перечислять, кто эти все. Он услышал фамилии философа–командира и сокурсницы/приятельницы, услышал фамилию своего сокурсника, того самого, что научил его употреблять таблетки, а несколько лет спустя покончит с собой из армейского пистолета Макарова, фамилии девиц–журналисток и девиц–философов. — Правильно? — спросил Максим Платонович. Он кивнул головой.