Санькя - Захар Прилепин

Когда провожал ребят, они «вписались» в пустую квартиру одного из местных «союзников», а на другое утро уезжали дальше, по Руси, — мама вышла в прихожую. Попрощалась с Матвеем и Лешей, внимательно вглядываясь в их лица.

— Ну, что, мам? — спросил Саша нарочито бодро, закрыв дверь. Глянул в зеркало, ощерился, так и не привыкнув пока к своему новому зубу.

Она покачала головой и ничего не ответила.

Саша, влекомый чем-то, прошел за ней на кухню — пацаны сами помыли за собой тарелки, и матери пришлось лишь смахнуть крошки со стола да чайник включить.

— Саш, может что-то случиться? — спросила она, с ударением на последнем слове.

И вопрос ее касался не того, чему они смеялись только что на кухне, а чего-то иного, матерью смутно понимаемого.

— Ну что, мам, может случиться? Ну, явятся как-нибудь товарищи в форме, будут тут рыться в моих вещах. Просто для профилактики.

— Стыдно ведь, Саш.

— За нас стыдно? — удивился Саша. — Стыдно за них. Придут взрослые мужики с пистолетами на боку. Будут газеты ворошить мои, в столе лазить. За них стыдно, за них.

— Ну что мне до них…

— А до кого тебе «что»?

— До тебя.

— Мама, ну они же твари, ты же сама это видишь. Все они.

— Я вижу.

— Их надо наказывать!

— Надо.

— Они делают омерзительные вещи изо дня в день.

— Сынок, одно дело, когда дурные поступки совершают они. А другое дело — когда их будешь совершать ты.

Саша хотел было ответить, что не собирается совершать дурных поступков, но осекся, махнул рукой и быстро вышел.

Пока шел до своей комнаты, повторял бездумно: «Ничего не хочу знать, ничего не хочу знать».

Упал на кровать. Вспомнил Негу, Негатива. Лицо его, всегда суровое, с внимательными глазами. И Позика вспомнил.

«Ненавижу…» — сказал, хотел еще при этом ударить рукой по стене, но не стал. И так было ясно, что — ненавидит и — не передумает.

— Верочка тебе какая-то звонит, — сказала мать, заглядывая в комнату к Саше.

С недавнего времени она ходила с ним, вернее — за ним — тонкая, несимпатичная, но молодая, с острыми лопатками, белыми ножками прямыми… Саша все вспоминал, как она потянулась за ним сквозь кордон, а ее оттолкнули мужики в армяках…

У нее в сарае Саша решил сделать схрон флагов и транспарантов — раньше все это у Неги хранилось, но его взбешенная мать выкинула на улицу партийную атрибутику. Хорошо еще, Позик все подобрал. Таскаючи красные стяги и длинные древки в сарайчик, Саша свыкся с Верой.

— Чего, Вер? — спросил, взяв трубку телефона.

— Можно, я приду?

— Приходи.

Поначалу этому парню не доверяли, но ему явно было плевать — доверяют или нет. Он и сам никому не верил. Невысокий, но очень крепкий, с почти круглыми плечами, с шеей прокаченной, весь, казалось, сотканный из нечеловеческих, медвежьих или бычьих мышц. Смотрел исподлобья, улыбка была неприятной — зубы обнажались, словно с усилием, и глаза щурились — вот и вся радость человечья. Но даже такая гримаса редко появлялась на лице его — в основном, когда кто-то из местных, Сашкиного отделения «союзников», совершал уж совсем безбашенные поступки. Олегу нравилась эта безбашенность. Его Олег звали.

Он любил драки, был агрессивен, а скорей, даже жесток. Служил в Чечне, дембельнувшись, устроился в ментовский спецназ, снова поехал в Чечню и накатал пять командировок…

Потом его выгнали из спецназа — в своем родном городе Олег при задержании избил «серьезного человека», брата прокурора города. «Серьезный человек» сам был не прав, но в этом никто разбираться не стал.

Олег обиделся, он вообще был дико обидчив, и, признаться, «союзников» недолюбливал — за то, что многие из них в армии не служили, не хотели «качаться» и вообще вели себя не по-мужски — в его, конечно, понимании. Раскрашивали город по ночам, помидорами бросались, устраивали концерты, где собиралась пьяная и шумная, волосатая, псиной припахивающая публика, сами пели под гитары глупые песни… «На хер вас…» — говорил Олег, но на собрания все равно приходил, несколько раз хорошо помогал «союзникам». «На хер вас, на хер, — повторял он, — просто податься некуда. Хоть бы какие-нибудь псы злые собрались в партию… Вывелись, что ли, все?» Олег брал на себя обязанность общаться на митингах с милицией — со своими сослуживцами он иногда договаривался, рядовые к нему до сих нормально относились, хотя и называли ебанутым за дружбу с «союзниками».

Когда же приезжали другие подразделения, его каждый раз забирали за хамство, но он умудрялся такие скандалы устраивать, пока его волочили в машину, что об остальных «союзниках» просто забывали, и они разбредались быстро, сворачивая флаги.

Потом по местным телеканалам показывали злобную морду Олега — как его, вчетвером, а то и впятером, затаскивают в машину с мигалкой. Он был ученый парень — шуму производил много, но по выяснении обстоятельств задержания его штукарство никак не тянуло больше чем на административную статью о «злостном неповиновении». Ну, орал истошно, ну, обзывался. Ну, сгребал в короткие, сильные пальцы землю с газона, куски асфальта и кусты придорожные, пока его, самочинно завалившегося на живот, тащили стражи порядка.

Он умел изобразить истерику, так что казалось, контроля над собой он уже не держит и вообще вряд ли вернется в состояние рассудка. Саша присмотрелся к этим истерикам — и на митингах, и в случайных драках, когда Олег разгонял непереносимое им на дух дворовое быдло, — и понял, что парень этот хитрый. Даже неприятно хитрый, словно зверина последняя. Естественно, мог он быть трезвым и ясным — в любом разговоре, с любым человеком, не подрагивал нервно, в глаза смотрел, отвечал дельно, как в тюрьме, наверное, отвечают при серьезной беседе.

Менял стиль поведения мгновенно, не чувствовал никакой жалости к живому существу — в драке мог пальцы сломать человеку. Ломал как-то — и Саша этот хруст слышал, запомнил.

Ненавидел власть — всю поголовно — и желал премьерам и губернаторам смерти — реальной, физической, желательно оригинальной, не очень быстрой. У него оружие было, у Олега, привез из Чечни, обменял где-то там на бутылку водки. Он сам как-то сказал Саше.

Но Саша имел привычку ничего лишнего не знать, не выпытывать, дабы не носить в голове информацию, которую можно было бы извлечь тем или иным, вполне кустарным способом. Поэтому и не знал, что за оружие, да и осталось ли до сих пор.

Когда впервые речь об оружии зашла — оно еще не было нужно. Теперь пригодилось.

Он созвонился с Олегом и отправился в компании с Верочкой к нему домой — до сей поры только раз у него бывал.

Позвонили в дверь, Олег крикнул, что — открыто. Войдя, Саша увидел Олега возле зеркала — он стоял совершенно голый, боком к вошедшим. Саша встал на месте, опешив немного и сразу скривив улыбку, — искреннюю, но несколько озадаченную.

— Пришел, Сань? И чего встали? — Олег прикрыл ладонью свое тяжелое хозяйство и махнул другой рукой в сторону комнаты. — Заходите вон…

Вера, хихикнув, как милый колокольчик, прошмыгнула.

— Ты чего растелешился? — спросил Саша.

— Мылся, — ответил Олег.

Он и вправду был сырой немного. И холодком от него веяло — холодный душ принимал. Смотрел на рожу свою в зеркало, прыщ, кажется, нашел.

— Вот пакость какая-то вскочила, — пояснил Олег, — не могу от зеркала уйти, пока не изничтожу.

— Ну-ну, — сказал Саша и прошел вслед за Верой. Она сидела тихо, на краешке дивана, улыбаясь, и по улыбке ее Саша понял, что ее впечатлило голое тело мужское, и вообще… ей интересно… и она готова давно, хочет. Только Саша отчего-то не хотел ничего.

Можно было, конечно, хотя бы и с ней, но можно и без этого жить. Он последнее время, с тех пор как грудь немного поджила, по несколько раз в сутки истязал себя, отжимаясь и подтягиваясь, и заметил, как оброс тонкими, жесткими мышцами. Стал худым и твердым. И голова пустой стала, лишенной эха. Никто не откликался внутри ее, ни на одно слово, и воспоминания теплые и детские ушли. Морщился только, если видел целлофановые пакеты — когда мать из них хлеб вытаскивала, вернувшись с работы, и однажды этот пакет мелко порвал гибкими, злыми пальцами на маленькие кусочки.

— Ты зачем это? — спросила мать.

Он не ответил, конечно. Откуда он знал, зачем.

— Ну что там, с Негативом? — спросил Олег, войдя в шортах.

Вера мельком глянула ему на область паха, приметил Саша.

— Ничего, сидит.

— Письма пишет?

— Одно… Одно написал. Я Позику звонил. Написал, что все нормально и чувствует себя хорошо. Позик читал мне по телефону. Хорошо, если в письме есть слов двадцать пять. Но, по-моему, там меньше…

Олег кивнул, и даже на его лице мелькнуло что-то отдаленно напоминавшее сожаление.

К кому Олег относился с явной приязнью из местных «союзников», так это к Негативу и к Позику. Чем-то они радовали его. Может, были похожи на армейских его товарищей — самых бесшабашных и забубённых. Тех товарищей, что убиты уже.