Потому. Что. Я. Не. Ты. 40 историй о женах и мужьях - Колм Лидди

— Нет, — ответил третий пассажир. Он поднес спичку к сигаре и затянулся. — Отнюдь. Он был жив. Глаза мальчика были открыты, но сам он был парализован и не мог ни пошевелиться, ни что-либо сказать. Его перенесли на кровать, вызвали доктора. Местный врач, Оулсон, осматривал его двадцать минут, потом поставил диагноз, который после будет подтвержден еще двадцать раз. При падении мальчик переломал как минимум тридцать костей, в том числе в области позвоночника и черепа, а также получил повреждения внутренних органов, хотя количество этих повреждений и их местонахождение определить было трудно. Тем не менее мальчик дышал, и глаза его были открыты. Родители не теряли надежды.

«Нет, — твердо сказал Оулсон. — Боюсь, он не поправится».

«Как, совсем?» — спросили Карлайлы.

«Совсем. Мне очень жаль…» — ответил доктор Оулсон.

Честного доктора за его труды проводили из особняка и больше к нему не обращались. Но это был последний правдивый прогноз, произнесенный в том злосчастном особняке.

Рассказ третьего пассажира прервало появление проходившего мимо проводника. Тот просунул голову в купе и сказал:

— Господа, к сожалению, у нас осталось мало масла. Обычно в это время я зажигаю лампы в купе, но сегодня вечером это невозможно. Администрация «Норзерн пасифик»[46] приносит свои извинения за причиненные неудобства.

Он скрылся прежде, чем мы успели выразить свое возмущение. За окном солнце садилось за горизонт, но света было еще достаточно, и я прекрасно различал черты третьего пассажира. И опять привычная угрюмость на его лице сменилась озлобленностью.

— И вот наступил период, который и породил у меня негативное мнение о врачах всех мастей и о медицине в целом. Пришел другой доктор. Он заверил Карлайлов, что мальчика можно спасти, и принялся накладывать шины на каждый перелом. К тому времени, когда он закончил, бедняжка был упакован в деревянные планки. Вы бы с трудом разглядели два пустых глазика в этой деревянной клетке. Но только через два десятка визитов этот доктор признал, что самостоятельно он не сможет воскресить больного, и порекомендовал обратиться к некоему специалисту в Чикаго. Лишь гораздо позже Карлайлы узнали, что этот специалист был некогда однокашником второго доктора. Тем временем несчастного покалеченного ребенка в экипаже отвезли в Чикаго и поместили в больницу. Специалист обнадеживающе улыбнулся и назначил операцию, точнее, целую серию операций. Уже через несколько часов после прибытия с мальчика сняли все шины, закрыли ему глаза и затем впервые положили под нож. Через два месяца беднягу забрали из больницы и привезли домой. Многие переломы так и не срослись. Теперь его кожу покрывали глубокие раны — длинные прямые разрезы, оставленные ножницами и пилой. Мать ежедневно обрабатывала и перевязывала эти раны. Только когда они зарубцевались, предыдущий доктор смог вновь поместить его в деревянную клетку…

— Послушайте, — перебил я рассказчика, — я охотно допускаю, что эти врачи перестарались. Печальный случай. Но даже если это так, речь ведь идет всего о двух врачах старой школы. Уверен, если б несчастного мальчика лечил кто-то из моего института…

— Да бросьте вы! — грубо осадил меня третий пассажир. — В конечном счете Карлайлы потеряли терпение, потеряли доверие к этим докторам. Стали искать другие пути к исцелению, приглашая в свой дом всевозможных знахарей и шарлатанов. Полный список я вам не представлю, а так, навскидку, припоминаю, что беднягу лечили енотовой кровью, магнитами, током, пиявками, горячими и холодными ваннами, и каждый так называемый врач считал своим долгом под занавес очистить кишечник мальчика каломелью. — Пыхнув сигарой, он продолжил более примирительным тоном: — Теперь вы понимаете меня, господа? И что самое возмутительное, за исключением доктора Оулсона, ни у кого из этих деятелей от медицины — а их было человек тридцать — сорок — не хватило духу признать свое бессилие. Вместо этого каждый из них испытывал на бедняжке свой набор ухищрений, которые, разумеется, не приносили облегчения, а лишь добавляли мучений. А все почему? Потому что особняк Карлайлов будто кричал: здесь много денег. Каждый из шарлатанов требовал за свои услуги плату вдвое больше той, что получал его предшественник, и каждый уходил из дома, унося в кармане чек на кругленькую сумму.

Я печально кивнул, и доктор Эймс печально кивнул. Отчасти потому, что мы были согласны, отчасти потому, что возражать было бы неблагоразумно. В купе теперь было темно; последние проблески дневного света растворились на ночном небе. Я решил, что рассказ окончен, и откинулся на сиденье, приготовившись вздремнуть. Но у доктора Эймса был еще один вопрос:

— А что стало с мальчиком? Полагаю, он умер по-христиански, в объятиях своей семьи?

На этот, казалось бы, невинный вопрос третий пассажир отреагировал так, будто его ударили молотком. В темноте я не видел выражения его лица, зато услышал, как он охнул, потом издал тихий стон, за которым последовал сдавленный всхлип.

— Боже мой! — воскликнул доктор Эймс. — Ради бога, простите мою назойливость. Я проявил излишнее любопытство. Давайте забудем этот печальный инцидент и поговорим о чем-нибудь другом. Мистер Вил, что вы думаете о последних событиях в Вашингтоне?

— Э… по-моему, президенту не терпится броситься в драку, — уклончиво ответил я, поскольку совершенно не разбирался в политике.

Но третий пассажир заговорил опять, на этот раз хриплым шепотом:

— Господа, простите мне мой эмоциональный взрыв. Доктор Эймс задал вполне резонный вопрос, и теперь я намерен — хоть это и тяжело — ответить на него, если вы готовы меня выслушать. Словом, умер он не по-христиански, в объятиях своей семьи. Скорей, его постигла дьявольская смерть… Карлайлы, как я уже говорил, были семьей счастливой и богатой. Но трагическое происшествие с сыном лишило их и счастья, и богатства. Много денег было потрачено на лечение. Но еще более разрушительным оказался длительный период, в течение которого мистер Карлайл, все пытавшийся исцелить сына, совершенно забросил свой бизнес. Без его контроля не осуществлялись ключевые поставки в Чикаго, качество продукции ухудшилось. Не прошло и года, как империя, которую он строил двадцать лет, начала рушиться. Что касается счастья… Поначалу горе еще больше сплотило их. Безутешные родители стремились любой ценой поставить сына на ноги. Рыжеволосый малыш был для них как свет в окошке: не по годам умненький, крепкий, храбрый, забавный, он сочетал в себе все самое хорошее, что только может быть в ребенке. Они часами сидели рядом, ухаживая за ним. Мальчик был парализован, и общение с ним было невозможно. Только два открытых глаза поблескивали из деревянной клетки. Разговоры родителей сводились главным образом к воспоминаниям о проделках малыша: как однажды он сказал что-то остроумное, как в двухлетнем возрасте повесил на гвоздь подкову… Постепенно муж стал терять надежду на исцеление любимого сына, смирился с тем, что тот должен умереть. Но жена не сдавалась. Напротив, ее преданность мальчику переросла в одержимость. Она порвала все связи с внешним миром, общалась только с врачами. В отношениях супругов возникла напряженность, что, наверно, было неизбежно. Часто дело доходило до жутких скандалов и ссор. Жена называла Карлайла виновником трагедии. В конце концов, это он своим криком напугал ребенка так, что тот упал. У Карлайла к супруге тоже были претензии. Уже после несчастного случая она однажды обмолвилась, что мальчик «прежде часто выполнял этот трюк, и всегда без последствий». Иными словами, она знала про это его опасное развлечение и не запретила ему лазать по перилам. Значит, во всем виновата она, трагедия была неизбежна. В тот вечер Карлайл выскочил из дому и не возвращался целых два дня.

— Ударился в запой, да? — уточнил доктор Эймс.

Третий пассажир мрачно кивнул:

— Первый из многих, сэр.

Теперь в темном купе светился только кончик его сигары — единственный огонек во мраке, прыгавший вверх-вниз, в такт его речи.

— Следующие восемь лет, — сдавленным голосом продолжал третий пассажир, — Великий Искуситель Алкоголь медленно затягивал Карлайла на дно позора и бесчестья. Он катился по наклонной вниз, морально разлагался. Запои сменялись тяжелым похмельем, похмелье — запоями. Семейные ссоры участились, стали более ожесточенными. Нежеланный гость в своей собственной постели, он в итоге перебрался в Чикаго, где сначала искал утешения в объятиях любовниц, потом проституток. Далее его ждали банкротство и какое-то время, пока он не обрел Бога, нищета. Его жена оказалось более стойкой. После ухода Карлайла она сумела сохранить за собой особняк. Суд по бракоразводным делам присудил ей лишь четверть всего состояния мужа, но для нее этого было вполне достаточно. Пока бывший муж прожигал три четверти своего богатства, она уволила всю прислугу, оставив только двоих, жила экономно и не бедствовала… Вскоре после того, как Карлайл покинул особняк, покалеченный мальчик оказался при смерти. Карлайла вызвали из города. К тому времени, когда он прибыл, его жена передумала пускать его к сыну. Она сказала, что больному намного лучше, опасность миновала, что она нашла врача, который спас его от смерти. Карлайл, к его огромному стыду, был слишком пьян, чтобы спорить. Он лег на диван и мгновенно уснул. Ночью он пробудился ненадолго и услышал голос жены, доносившийся сквозь половицы с третьего этажа. Было ясно, что она говорит очень громко. Слов он разобрать не мог, но понял, что она задает вопросы…