Петкана - Лиляна Хабьянович-Джурович

Тот день, когда я передал свои убогие словеса переписчикам, чтобы они размножили их в стенах святых обителей, стал для меня часом радости и опустошения одновременно. Я осознавал, что окончил главный труд своей жизни. И в то же время ощущал в своей душе страх, который стремительно заполнял освободившееся в ней пространство. Ибо чувствовал, вернее, уже знал: должно произойти нечто страшное. Огонь и меч были все ближе.

«Дщери Иерусалимские, плачьте о себе и о детях ваших! Ибо приходят дни, в которые скажут: „блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!“ Тогда начнут говорить горам: „падите на нас!“ и холмам: „покройте нас!“» — так говорил Господь на крестном пути Своем. Как будто о Тырнове говорил.

И действительно, вскоре настало время, когда азиатские варвары предали огню и мечу все болгарские земли. Подступили они и к нашему дивному граду, защищенному снаружи высокими горами и прочными стенами, а изнутри — святыми мощами, что подобны были непобедимому воину. Но, должно быть, Господь сказал ей, как некогда Моисею: «Не молись за людей сих!» Ибо турки вступили в город. И в нечистые руки их попало все, что мы думали уберечь от них. Мы надеялись, что сии святыни никогда им не достанутся. Но Господь судил иначе.

Пока азиаты с остервенением штурмовали крепостные стены, я постоянно был вместе с моей паствой. Посещал жилища и обходил укрепления. Как отец разделяя скорбь своих чад. Но когда зверье прорвалось в город и хлынуло на стогны его, как поганая саранча, я поспешил в Соборную церковь, к мощам Преподобной. Чтобы успеть помолиться перед ее киотом. Быть может, в последний раз.

Церковь была пуста. Я пал на колени, обливаясь слезами. И начал молиться.

Я воздевал руки к небесам. Куда уходили сейчас наши мольбы о пощаде и предсмертные стоны? К Единственному Утешителю, Который мог смягчить нашу боль и уменьшить наши страдания.

Но вот я услышал их приближение. Сперва конский топот. Потом чужую грубую речь. Они были всё ближе. И вот уже затрепетали витражи на окнах. Задрожали иконы в иконостасе. И святой киот.

«Верхом на конях — в Божий храм! Такого беззакония не совершали прежде и агаряне!» — мелькнула у меня последняя мысль. Я обернулся и увидел их. Шестеро исчадий адовых сдерживали бешеных скакунов, гарцуя посреди церкви.

«Быть может, нечестивый помрачил мой ум и зрение», — я попытался оградить себя крестным знамением и произнести имя Иисусово.

И узрел тогда, как одна кобыла задрала хвост и начала ронять вонючие яблоки прямо на пол храма. Это заметили и турки. Хозяин подлой твари гнусно осклабился и, поспешив спешиться, повел лошадь прямо в алтарь. Дабы успеть опоганить самое сердце христианской святыни. Остальные остались верхами и со смехом и буйными криками одобрения наблюдали за ним.

«Господи, смилуйся!» — воскликнул я. И поднялся сколен. Но неуспел ничего сделать. Ближайший турок со всей силы хлестнул меня бичом. И я упал с рассеченным лицом, обливаясь кровью...

Придя в себя, увидел я новое злодеяние.

Они грабили храм. Отнимали друг у друга драгоценные подсвечники и лампады, в некоторых из которых еще догорали последние язычки чистого пламени. Кадила, хранившие запах ладана. Потиры. Священные сосуды для причастия. Чаши, из коих мы с благоговением приобщаемся Тела и Крови Христовой. Для нас — святыни. Для них — просто золото и серебро, украшенное драгоценными камнями. Добыча.

О, как страшно возрыдал я тогда! От лютой скорби, немощи и бессилия я бился главой своей об окровавленный пол. Желая только одного. Умереть. Сей же час. Здесь, на этом самом месте, где вкусил первую небесную радость в своей жизни. Где терзался мучительными сомнениями. И познал величайшую благодать.

Я хотел, чтобы они добили меня. Прямо сейчас. И молил Господа услышать мою мольбу. Но такая смерть была бы счастьем и легким избавлением. А я еще должен был испить чашу горечи. Ту, что была горше даже мучительной смерти. Ибо так судил мне Господь.

Я видел, как они приблизились к ней. К ней! Как открыли нечистыми руками киот. Как без страха срывали с честных мощей златотканые одежды и украшения.

«За что, Господи? За что ее?» — в ужасе вопрошал я, чувствуя, что не могу уже произнести ни слова, ни звука. Безмолвные стоны сотрясали меня, страшная боль парализовала всякую мысль. Бог отнял у меня всё. Силы. Разум. Мир в душе. Я уже ничего не мог учинить. Я был просто немощный старец. Осужденный свидетельствовать о самом страшном.

Когда пречестное тело Преподобной осталось прикрыто лишь самой скромной одеждой — практически обнаженное, — злодеи с глумлением пронесли его через весь город, чтобы бросить затем к ногам своего повелителя — султана Баязида.

Я должен был видеть и это! Страшный соблазн христианам! Дабы уразуметь, что бывает час, когда Господь готов свершить всякую жертву. По неизмеримой любви Своей к людям, Он не пожалел некогда Сына Своего Единородного. А ныне преподобная Параскева, как сострадалица и сомученица Христова, должна принять осквернение своих честных мощей, дабы полностью свершился замысел Господень. Чтобы ничем не была смягчена Божия кара — ради поучения людям.

«Дряхлый старик и сухие кости! Разве это та добыча, с которой можно предстать пред очами своего повелителя?» — злобно вопросил варварский владыка. Со смехом, что был беспощадней, чем удары бича. Ибо не столько гневался на своих слуг, сколько хотел унизить нас, христиан. И еще громче и презрительней рассмеялся при виде того, как я пал на колени возле святых мощей, чтобы облобызать их.

Я целовал честные мощи, скрестив руки на груди, с закрытыми глазами, чтобы не оскорбить ее своим взглядом, в котором можно было прочесть страшную горечь и отчаяние после всего учиненного азиатами.

Тогда же начал я свою молитву. Открыто. В полный голос. Так сильно, как никогда прежде. Дабы чистые звуки ее достигли жестокого сердца безбожного султана.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» — повторял я громко. И не прекратил молиться даже тогда, когда злобный кровник объявил о моем изгнании из Тырнова. И когда грубые и безжалостные руки его свирепых рабов схватили меня и потащили к выходу из дворца, который Баязид — после казни нашего царя — превратил в свой диван...

Они вели меня по улицам Тырнова. А я в последний раз смотрел на родной город. И на свою уцелевшую паству.

«Престарелый патриарх, с длинной седой бородой и впалыми щеками, по которым катились слезы, сгорбившись, брел через разоренную столицу. Шел, перешагивая через трупы. Провожаемый остатками грешного, но любимого им народа, который, не страшась расправы, высыпал на улицы, чтобы в последний раз увидеть его. Турки, опьяневшие от пролитой крови и своей победы, яростно стегали людей плетьми и топтали бешеными конями, оттесняя с дороги. Всюду слышался плач и горькие стоны. Рыдали безутешные вдовы. Обесчещенные девы. Матери, лишившиеся своих чад...»

Так описывали сей скорбный день летописцы.

Они видели только это, видели и знали.

Я же, посреди той страшной скорби и горя, видел — по милости Божией и ее — свет небесный! Видел, как ее честные мощи переносят сперва в Валахию, в град Видин, что на самом Дунае, потом — в Сербию, а затем в молдавскую столицу Яссы. Видел многие храмы и святые обители, носящие ее имя. И множество христиан, стекавшихся в них отовсюду И славящих славу ее и пречестное и всехвальное имя Господа нашего Иисуса Христа. И тогда возрыдал я еще сильнее. Омывая скорбное сердце слезами чистой любви и благодарения Господу. И услышал глас моления в себе: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» И стал наконец весь — молитва. Как учил меня авва Феодосий. Как и должно быть.

СКОРБЯЩАЯ ХРИСТИАНКА ИЗ БЕЛГРАДА

То был черный день в нашей истории — 10 сентября 1521 года. Каждая наша песня стала причитанием. Каждое слово превратилось в слезы. Каждая женщина стала плакальщицей. Наша — сербская женщина. Ибо мужей наших уводили на чужбину. Отнимали у нас детей. Разрушали дома наши. И оскверняли святыни. Навсегда увозили их от нас. На туретчину. В Стамбул, как они стали называть Царьград.

И ее забрали они у нас. Нашу святую Петку. Преподобную мать нашу Параскеву.

А ведь ее принесла к нам в Сербию еще наша княгиня Милица. Чтобы утишить нашу скорбь. Дабы она хранила нас. А мы — ее.

Все это — и о Преподобной, и о княгине — я слышала от отца Макария. Я тогда была еще девочкой, а он уже древним старцем. Говорили, что он всю жизнь подвизался в иночестве и прославился даже среди монахов своими добродетелями и ангельским терпением. Быть может, поэтому в речах его было столько благости и кротости, а лицо — словно озарено нездешним, небесным светом.

Он любил собрать нас, детвору из Нижнего града. И повести за собой в церковь Успения Пресвятой Богородицы. К мощам Преподобной. После того как мы все прикладывались к святыне, отец Макарий вел нас к воротам, соединявшим Нижний и Верхний град. Там мы садились на землю в тени дерев. И он начинал рассказывать. О, он знал много историй! И не только про то, что произошло уже на его веку. Но и о том, что было еще задолго до его рождения. Ибо он прочел много книг.