Веселая наука. Протоколы совещаний - Евгений Головин

«Зачем юноша снял покрывало? — спрашивает Клагес. — Из-за так называемой жажды знания, любопытства, проще говоря. Меж любопытством и жаждой знания нет существенной разницы. Эти чувства отражают беспокойство разума, которого беспокоит все, чем он еще не обладает».

Человеческая ситуация в режиме земли разрешает следующее: сублимацию под влиянием квинтэссенции и перемещение в акватическую среду; пребывание на земле, выращивание злаков и прочее; спуск под поверхность, близкое знакомство с царством минералов, где секретов предостаточно. В огне и воздухе секретов нет, в воде, если только на дне — но это уже земля. Изобретения, связанные с использованием трех стихий, например, «греческий огонь», или гидростанция, или аэроплан, вызваны земной необходимостью. Кое-что попадается на поверхности, но главные сокровища и секреты спрятаны внизу. Недаром известный алхимический афоризм гласит: Visita Interiora Terra Rectificando Invenies Occultum Lapidem[55].

Огонь, воздух и вода лишь в сравнительной близости к земле подчинены ее доминации. Однако в ее безднах они пребывают в рабстве и мятежах (землетрясения, вулканы). Подземные сокровища — золотые и серебряные жилы, россыпи драгоценных камней — сокрыты в таинственных пунктах и требуют для разработки немало знания, умения и мастерства.

Античность не знала и не желала знать земных глубин — сокровенных обиталищ Матерей. Лабиринты суть карты лабиринтальной структуры пространства. При чтении Филолая, Плутарха, Авзония вообще создается впечатление, что древние настолько ценили саму идею тайны, что порицали всякую попытку вторжения и раскрытия оной. Драконы, крокодилы и прочие монстры не оберегали священных или заповедных мест (мысль чисто современная), но просто жили там. Герои или просто любопытные кончали, как правило, весьма печально.

Огонь, воздух и вода пребывают в глубинах земли в беспрерывных турбуленциях, либо в кошмаре мертвенных молчаний. Атанасиус Кирхер[56] описывает бездонные провалы в мальстремах огненных озер, необозримые луга, поросшие собаками и змеями вместо цветов, над которыми горят подземные звезды — Плутон и Прозерпина, чудовищных рептилий с человеческими головами и т. п. Людвиг фон Гольдберг в «Странах под землей»[57], сохраняя аналогичную картину земли-яблока, проеденного спиральными туннелями, населяет их особой расой мудрых человеко-пауков — они враждуют с великанами из прозрачного льда.

Герои Жюля Верна энтузиасты-исследователи, смысл жизни — в раскрытии секретов. По нашей условной градации, это «жители поверхности», вынужденные устремляться вверх или вниз, поскольку, по их мнению, белых пятен на поверхности практически не осталось. Профессор Линденброк, фанатичный химик и минеролог, проникает в глубину планеты, ориентируясь по старинному документу легендарного алхимика Арне Сакнуссема. Но так же как члены «Пушечного клуба» не обрели возможностей сильфов в процессе полета на луну («Из пушки на луну»), профессор Линденброк не стал гномом («Путешествие к центру земли»). Он увидел в земных глубинах примерно то же, что и на поверхности. Жюль Верн, правда, добавил в подземное море ихтиозавров и гигантских змей. Восприятие персонажей настолько сковано рацио, что экстраординарный вояж нисколько оное не освобождает.

К числу странных утопий этого писателя относится роман «Черная Индия» — апофеоз каменного угля и рудокопов. Характерны слова горного инженера: «Если бы земной шар был весь каменноугольный, люди, вероятно, сожгли бы его в топках паровозов». Причем говорится это без всякого возмущения — констатация человека науки. Открыв неслыханно богатое месторождение угля, инженер и его соратники воздвигли там внизу город Кол-сити на берегу подземного озера с черной и прозрачной водой, населенной безглазыми рыбами. Шахтерские семьи живут в коттеджах, наслаждаясь прогулками по каменноугольным тропам в сиянии электрических прожекторов. Самое поразительное: молодой шахтер Гарри нашел на дне стометрового угольного колодца полумертвую обитательницу этих глубин — девушку Нелл, которую охранял огромный гарфанг (белая сова). Прямо-таки бездна подсознательного и анима новой психологии.

Ориентация по вертикали. Большинство вполне устраивает пребывание на поверхности, однако некоторые жаждут укрыться от внешнего мира в материнской утробе земли. Попадаются посторонние. Случайные гости. Чувствуя эхо, мираж, кружение квинтэссенции, они культивируют легкомыслие, иронию молнии, сладострастие облаков и предпочитают другой алхимический афоризм: «Много находит тот, кто мало ищет».

Заря и закат крови

Мы знаем от президента д’Эспанье и других знаменитых герметиков: огненная пневма принимает форму воды; согласно Парацельсу, вселенная окружает человека, словно яблочная плоть — сердцевину; и наконец, Бартлет Грин говорит Джону Ди: «Теперь я понял: события сначала текут в крови, а потом густеют в действительность»[58]. Эманации нашей крови определяют качества, тональность и темперамент нашей интерпретации внешнего мира.

Сведение этой субстанции к лейкоцитам, эритроцитам и прочим ингредиентам, добытым микроскопом, — одно из лучших достижений в борьбе против принципа жизни. Уильям Блейк в поэме «Мильтон» писал: «Микроскоп и телескоп ничего не знают об этом, они только меняют рацио наблюдателя». О чем об этом? О мистерии крови, в частности. Кровь связует восприятие: глаза преимущественно видят, но притом слушают, осязают и т. д. Глаз видит благодаря человеку, а не человек благодаря глазу, сказал Парацельс. Оптические инструменты отделяют зрение от остальных органов чувств, микрофоны изолируют слух — в результате восприятие распадается на фрагменты. Объективное рацио собирает мозаикой разрозненные данности, представляя модели вещей, людей, внешнего мира вообще. Отсюда иллюзия приблизительной одинаковости внешнего мира для всех глаз, ушей, пальцев, носов, языков.

Задолго до микроскопа и микрофона стандартизация восприятия обусловилась равномерностью и повтором. Изобретение механических часов, их промышленное производство в середине шестнадцатого века открыло эпоху механизма, тотально враждебную природе. «Мы измеряем время с помощью часового механизма, отрегулированного по вращению земли, предполагая равномерность этого вращения, что крайне сомнительно. Согласно подобной логике, повтор какого-либо естественного процесса всегда занимает одинаковое количество времени»[59].

Периодичность восходов и заходов, солнечных и лунных затмений, планетарных эволюций, времен года — все это обрело математическую точность только в объективных ученых мозгах. Равномерность, повтор, стандарт необходимы социальному механизму, а больше никому и ничему. Равнодольные метры, монотонная ударность ритма — революция в музыке (темперация звукоряда), военном деле (маршевый шаг, строевая подготовка), деформация крови.

Йохан Хейзинга в «Осени средневековья» акцентировал напряженную и бурную эмоциональную жизнь той эпохи. Когда Петр Пустынник в конце одиннадцатого века призывал толпы верующих на крестовый поход и рассказывал, сколь ужасно третируют сарацины христианские святыни, слушатели рыдали, раздирали одежду, бросали драгоценности в общую казну. Современные историки считают сие предприятие фанатическим и бессмысленным.

Знаменитый Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей», иронизировал: «Раньше постель новобрачных по утрам напоминала поле битвы двух медведей, сейчас — предсмертное ложе паралитиков». Равнодольность, смирение, чувство меры — лозунги буржуазной цивилизации. Отец Робинзона Крузо так увещал сынка: «Ведь и короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел, и сетуют, что судьба не поставила их между двумя крайностями — ничтожеством и величием, и даже мудрец, который молил небо не посылать ему ни бедности, ни богатства, тем самым свидетельствовал, что золотая середина есть пример истинного счастья».

В начале семнадцатого века Уильям Гарвей открыл закон кровообращения. Сердце должно биться ровно, пульс должен стучать ровно. Энтузиасты «золотой середины» предавались вербальной казуистике — нет ничего легче, как щедрость объявить расточительством, неистовую любовь — развратом, отвагу — недомыслием и т. д. Золотая середина — пародия на гармонию — оказалась весьма действенным средством для атаки на психосоматику вообще, ибо эмоциональной аскезе приличествует телесная скромность. История одежды и танца — отличное тому подтверждение. Шарль Бодлер сказал про девятнадцатый век: такое впечатление, словно присутствуешь на каких-то бесконечных похоронах. Работы и серьезности требуют похороны — наблюдение вроде бы очевидное, хотя в античные времена думали иначе. В новую эпоху трудно представить гробонесение, сопровождаемое плясками, песнями и прочей вакханалией. Серьезность и деловитость постепенно обратили жизнь в степенное, аскетическое времяпрепровождение. И еще важный момент: покойник не может за собой ухаживать и сам себя похоронить — ему, как и механизму, необходима заимствованная энергия. Любопытно: Платон назвал главным атрибутом души auto-zoon (самодвижение); сейчас так называется самый распространенный механизм: auto-mobil.