Земля королевы Мод - Екатерина Мурашова

– Я не в Питере родилась, а в Рязанской области, – начала свой рассказ Алина. – Городок называется Соловей, вы никогда, наверное, о таком и не слышали…

– Это странно, но как будто бы слышала, – медленно возразила я. – Но вот не могу вспомнить, когда и по какому поводу…

– У нас только название красивое, а вообще-то там такой… заповедник гоблинов. Когда-то был большой комбинат пластмасс, пять шестых жителей на нем работали. Пили всегда. Водку и… всякое другое. Воровали с комбината, очищали и… травились химией, едва ли не каждый день в больнице помирал кто-нибудь. Отец у меня так помер, мама рассказывала. Потом комбинат встал, и все вообще непонятно стало. Когда я росла, мама в больнице уборщицей работала, а сестра ее, которая с нами жила – в прачечной, приемщицей. Только тогда уже люди белье в прачечную не несли, дома стирали, поэтому она и не зарабатывала почти ничего. Но другой работы все равно не было. Мы с сестрой, сколько себя помнили, уехать хотели. Сестра моя старшая, Наташка, вообще-то хорошая, только глупая. Я себя более крутой считала. В школе она училась так себе, а я – очень хорошо, меня все учителя хвалили. А потом вдруг Наташка взяла и в Петербург поехала. Я ее, помню, зауважала сразу, и перед матерью всегда заступалась, когда она ее перед нами с теткой честить начинала. Наташка сначала писала, что все хорошо – на работу на фабрику устроилась, в общежитие, потом даже комнату где-то сняла, несколько раз деньги нам присылала и посылки. Я, помню, шоколадные конфеты трескала, каких и не видела никогда, и уж прикидывала, как подрасту еще немного и – сразу к Наташке. А тут и письма прекратились. Мать с лица спала, ночами не спала, все нитроглицерин пила. Я тоже ревела в подушку, телевизор-то все смотрят, а там – сплошной криминал, «600 секунд» и всякое такое, вот я и решила, что убили Наташку в Питере. Хотя, если б подумать могла: кому она нужна-то? Никому, как потом-то выяснилось… В общем, прошло еще время и Наташка нашлась: приехала обратно в Соловей, да не одна, а с дитем: девочкой Дуняшей. Мать-то с теткой так обрадовались, что жива-здорова, что и ругаться не стали. А мне, помню, обидно было до слез, как-то даже не выдержала, накричала на нее: «Вот дура-то! Идиотка кромешная! Все же путем у тебя было! Не могла подумать хоть немного, уберечься! Шлюха ты! Привезла из Питера прибыток в подоле! Хоть бы обо мне подумала, дождалась, пока я к тебе приеду! Кто меня теперь отпустит? И куда мне деваться, после такого-то? В омут головой?!» Наташка плакала, уговаривала меня. Но я нос задрала, и с той поры с ней больше не дружилась. Тоже дура была, конечно, – Алина вздохнула. – Почему она мне должна?… В общем, стали жить дальше, впятером. Дуняша болела все время, орала по ночам, грудь не брала. Врачиха из поликлиники придет, наговорит чего-то, напишет, а лекарств-то в аптеке нет. Достать-то можно было, конечно, да за такие деньги, что и подумать страшно. Наташка через все это стала на смерть похожа, молоко у ней пропало окончательно. А мне ее и не жалко почему-то. И Дуняшу тоже. Иногда иду в школу после ночи-то бессонной, ноги заплетаются, голова не варит… иду и думаю: хоть бы она сдохла поскорее. Наташка бы на работу пошла, в семью – не убыток, а прибыток. Потом ловлю себя: чего ж это я такого желаю-то! Кошмар какой! Это я ли? Или чудище какое из страшилок? Даже в церковь пару раз ходила, от страха-то. Думала, может бог мне себя найти поможет, поддержит, наставит как-то. Не помог. А потом… Потом, где-то через полгода, к Наташке-то, хотите верьте, хотите нет, мужик из Питера приехал. Старый уже, испитой весь, потасканый, плешивый, Володей зовут. Я даже и после не поняла, кто он вообще такой – отец Дуняшкин или еще какой-то сбоку-припеку – отдельный сестрин обожатель петербургских времен. Но, черт возьми все на свете, – приехал он красиво. Вошел в дом (Наташка как раз Дуняшу кормила) – нам всем поклонился, цветы какие-то квелые на стол положил, встал на колени, обнял Наташкины ноги, посмотрел ей снизу вверх в глаза и говорит: «Я нашел вас. Прогонишь – сейчас уйду. Позволишь – насовсем останусь, тебя, Наташа, с дочкой беречь буду.» У Наташки-то от потрясения ужасного и прекрасного челюсть отвалилась. Сидит, коленки вместе, глаза в кучку и молчит. Володю этого трясет крупной дрожью. Хорошо, тетка спохватилась, засуетилась вокруг: «Да вы встаньте, да пройдите, да вот тапки, да вот чаю с дороги…». Потом уж и Наташка отмерла, ревмя заревела… А я – вот удивительно-то! – на все это смотрела и завидовала. Странно все-таки: мне этот плешивый Володя и тогда, и навечно с приплатой не нужен был. Предложи – отказалась бы сразу. Но все-таки, в тот момент – завидовала Наташке аж до злых слез. К ней, к дуре с ребенком пригулянным, расхристанной, на смерть с косой похожей, из самого Петербурга – и на колени, а я – умница, красавица, пропадаю ни за грош… А-а-а!

И опять стали жить. Володя никого у нас не знал, и на работу, конечно, устроиться не мог – своим мест нету. Но руки у него, надо признать, оказались, как говорят, золотые – там это починит, здесь то поправит, сначала в нашем дому, потом окрест, и все, считай, за копейки. Слышали, говорят: «будь проще – и люди к тебе потянутся». Вот Володя у нас был совсем простой, люди и потянулись. Потом они участок взяли, стали там картошку сажать и всякое такое прочее. Мать-то с теткой давно хотели, но без мужика – никак. А тут – Володя. Пашет в охотку, будку какую-то из отходов сколотил… Иногда там ночевать оставался – в двух комнатах вшестером, сами понимаете… Однако, Наташка от всего похорошела даже, а Дуняша спать стала лучше. Потом, конечно, сущность-то володина запойная о себе вспомнила – но тут уж мать себя проявила – так над ним хлопотала, что будьте-нате. Сама по утрам рассол подносила, ботинки стаскивала, блевотину подтирала, Наташку уговаривала. Боялась, видать, что сестра выгонит его, и опять семья без мужика останется. Собака и то хорошее отношение ценит, а Володя все же человек. Ответственность понимал, старался держаться, да и пьяным – ему не в укор, не злым был, рук не распускал и не хамил, а наоборот – песенки какие-то детские пел, про пионеров, истории рассказывал, как на Кубу ездил, а потом – спать до утра ложился и все. Воняло только у них в комнате, да и храпел он по пьяни так, что даже я в другой комнате просыпалась. А уж как там Наташка с Дуняшей… Впрочем, у меня мама с теткой тоже на два голоса выводили…

В общем, жизнь наладилась. По вечерам они Дуняшу купали, а потом мы все вместе за стол садились и ели картошку с огурцами или макароны с выменем. Раньше-то по вечерам хлебом с молоком обходились, а теперь как же – мужчина в доме, ему настоящая еда нужна. Обсуждали погоду и виды на урожай. Иногда мне указания давали: «Ты давай учись, учись, Ленка, это в жизни завсегда полезно…». Володя говорил, а мать с теткой так важно головами кивали – соглашались. После ужина я уроки на кухне делала, а они телевизор смотрели и в домино резались. Или в карты, в подкидного дурака. Мать с Володей такие азартные оказались, а Наташка по глупости своей даже в дурака всегда проигрывала. Володя ее потом утешал, по головке гладил и конфетки совал. А потом они спать шли, а у Наташки была такая коротенькая рубашечка ночная, синяя в желтую горошку и с кружавчиками, не то Володя ей подарил, не то сама для красоты купила. Спрашивала у меня: «Мне идет?», а у самой ножонки такие тоненькие, кривенькие из-под рубашки торчат, коленки круглые, а ниже все желтой шерсткой поросло, в цвет горошкам. Меня, помню, чуть не вытошнило…