Радуга - Патриция Поттер

Очень скоро он осознал, как он был наивен. Ньюгейт, по сравнению с его новым жилищем, был просто дворцом.

Вместе с другими приговоренными к ссылке его доставили на “Черную Мери” в конной повозке, специально предназначенной для перевозки арестантов. Это было уникальное транспортное средство, и, не будь Квинн одной из его жертв, он, с его пытливым умом, не мог бы не подивиться его необычности. Его пихнули в проход в середине повозки, с каждой стороны были двери; он был помещен за одну из них. Он оказался в крохотном отсеке, слишком маленьком, чтобы в нем можно было стоять или сидеть. В полной темноте ему ничего не оставалось делать, как скрючиться и слушать, как открываются и закрываются другие двери. Наконец, он почувствовал, как повозка затряслась по булыжной мостовой. Казалось, его ноги онемели от боли, и отчаяние, которое ему удавалось подавлять, черной безнадежностью окутало все вокруг него. Впервые он понял, что совершенно беспомощен. Они могли делать с ним все что угодно, он был совсем беззащитен, он обессилел.

Когда повозка, наконец, остановилась и дверь открылась, он едва мог двигаться, так онемели и затекли его ноги. Но удар дубинки сделал возможным то, что казалось невозможным. Волоча цепи, он выбрался с другими арестантами на солнечный свет, который почти ослепил их, но следующий удар заставил его спотыкаясь двигаться вперед. Когда его глаза привыкли к свету, он понял, что находится в Портсмуте, а перед ним, на сколько мог видеть глаз, стояли корпуса старых кораблей, плавучие тюрьмы; не те грациозные парусники, которые привезли его из Америки в Европу, а потом из Европы в Англию, а мерзкие, отслужившие свой срок военные корабли с боками в заплатах.

Толпу заключенных подогнали к длинному кораблю и заставили по веревочным лестницам вскарабкаться на шканцы. Когда с заключенных сняли цепи, капитан корабля указал на Квинна и велел ему встать отдельно от остальных. Затем им приказали раздеться и каждого тщательно обыскали, это была болезненная и крайне унизительная процедура. Но все это было только началом. Его искупали в ледяной воде, и его волосы, которыми он всегда гордился, были сострижены наголо, а усы, изрядно к тому времени отросшие, неряшливо сбриты; после бритья на щеках остались порезы и кустики щетины. Потом ему выдали тюремную одежду: штаны из холста, грубую рубашку, которая царапала кожу, и серую куртку.

К нему подошел кузнец и, быстро переговорив с капитаном, наклонился и приладил к ногам Квинна тяжелые железные кандалы. Когда были забиты последние заклепки, Квинн обнаружил, что вес новых кандалов позволяет лишь едва передвигать ноги. Затем его толкнули на узкую лестницу, ведущую в трюм. Деревянные решетки огораживали обширное пространство, и в свете фонарей было видно, что в гамаках и на полу лежат десятки людей. Его толкали дальше, по узкому коридору, в другой трюм с решетками, который напоминал клетку: четыре фута в длину и шесть в ширину. На полу лежал человек; он заморгал при приближении фонарей.

— Это тебе для компании, О’Коннел, — сказал один из охранников, отпирая замок.

— Какого черта, — сказал улыбаясь этот человек, его рыжие волосы заполыхали в свете фонарей. Он, казалось, нисколько не был удручен ни своим местоположением, ни тем, что на нем тоже были двойные ножные кандалы, да еще и прикованные к стене.

В ответ на доброе приветствие стражник только сердито посмотрел на говорившего и грубо втолкнул Квинна в камеру. Он сковал одной цепью Квинна и О’Коннела и ушел, забрав фонарь.

— Тебя, похоже, как и меня, не очень-то любят, — сказал человек в темноте. — Терренс О’Коннел к вашей услуге. — Слова звучали не очень грамотно, но в них не было ни смущения, ни унижения.

— Девро, — сказал Квинн. — Квинн Девро.

Он знал, что его собственный голос выдавал его поражение в борьбе с этой жизнью, но ничего не мог поделать. Сетвик пообещал ему, что отправит его в ад, и, Бог свидетель, у этого слова нашлось и еще одно значение. Он протянул руку к своей стриженой макушке и затем к тяжелым кандалам на лодыжках и подумал: “Может быть, лучше повеситься? ”

И почувствовал на плече тяжелую руку.

— Не давай чертовым ублюдкам одолеть себя, кореш, — утешал его рокочущий голос. — У них ничего не выйдет, ежили ты им не поддашься.

Зги слова и дух О’Коннела помогли Квинну выжить в последующие восемь лет.

Квинн надел льняную ночную рубашку. В своей каюте на “Лаки Леди” он спал без нее, но здесь не мог рисковать.

Его прошлое было тайной. И ему не хотелось, чтобы какой-нибудь расторопный слуга, войдя, увидел шрамы на его лодыжках. Его руки с твердыми мозолями и так давали достаточно пищи для размышлений.

Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Бриарвуд был чудесным местом, ухоженным и заметно процветающим. Вдоль подъездной аллеи выстроились магнолии, а сам дом окружали огромные дубы. Но все же здесь ощущалась какая-то пустота, не было той любви, которая наполняла дом его детства. Эта же плантация, казалось, была совершенно бездушной.

Но он подозревал, что мисс Ситон вовсе не была той бесстрастной глупышкой, которую все привыкли видеть в ней. Он понял, что тем вечером он никак не ожидал от нее такого огня в ответ на его поцелуй.

Хотя — что ему до того? Ему надо держаться от нее подальше. Они с Кэмом найдут Пастора, подготовят все для побега Дафны, и он забудет об этой плантации.

“У них ничего не выйдет, ежили ты им не поддашься”.

Квинн лег в постель, надеясь, что сон скоро придет к нему.

О’Коннел. Учитель. Защитник. Спаситель. Я скучаю по тебе, друг. Скучаю.

Мередит яростно расчесывала свои волосы, как бы пытаясь вычесать смущение и тоску. Все-таки она была достаточно уверена в себе и даже чувствовала некоторое удовлетворение, хоть ей немного портило настроение то, что она до сих пор не может найти Лизу. Она делает нечто важное, и делает хорошо. Это и занятия живописью давали ей чувство собственной значимости, которое однажды разрушили отец и брат.

Но сейчас вся ее защита рушилась как карточный домик, и все из-за поцелуя. Насмешливого, ничего не значащего поцелуя мошенника и мерзавца.

Наверное, сама того не зная, она искала искренней дружбы. С тех пор, как увезли Лизу, не проходило ни дня, чтобы она не ощущала одиночества. Наверное, на его поцелуй и ответило это самое одиночество, эмоциональное и физическое. И ничего больше. Конечно, ничего больше.

Она по-прежнему поражалась тому, как можно было человеку так сильно перемениться. Наклонившись, она откинула крышку сундука, подняла со дна обшивку и вытащила те два портрета Девро. Она вспомнила, как он однажды взъерошил ей волосы и назвал ее “милой маленькой Мерри”.