Не Сволочи, или Дети-разведчики в тылу врага - Валерий Сафонов

Иванов неоднократно заявлял, что никогда не избивал арестованных, потом нехотя признал, что только иногда бил их по лицу ладонью, если на допросах присутствовали немцы.

Те людиновцы, что были расстреляны, ни подтвердить, ни опровергнуть этого не смогут. Но немногие, пережившие ад в шести камерах местной полиции, рассказали о том, что испытали, и на следствии по делу Иванова, и на судебном процессе над ним. Дали свои показания и несколько бывших людиновских полицаев. Их доставляли в кабинет следователя и, позднее, в зал суда прямо из дальних лагерей. Кое-кто, правда, к этому времени уже отбыл свой срок наказания.

Авторы уже предупреждали читателей, что в этой книге не будет никакого вымысла, никакой литераторской фантазии. В этом просто нет надобности. Мы располагаем навечно зафиксированными в протоколах подлинными рассказами и жертв, и их палачей.

Вот что показал уже упоминавшийся нами полицай Иван Апокин: «Также я арестовал учительницу Воронкову Марию Петровну. Я сам водил ее на допрос из КПЗ к Иванову, по возвращении видел у нее на лице ссадины и кровоподтеки.

Примерно в апреле 1942 года я видел, как Иванов и начальник полиции Сергей Посылкин били резиновой палкой подростка лет 13–14, били зверски. Фамилии его я не помню, он был неродным сыном Екатерины Стефановны Вострухиной…

Летом 1942 года меня подсаживали к партизанке в камере предварительного заключения, она ничего не сказала. Я доложил Иванову, он ее вызвал и избил. На другой день ее при мне расстрелял Сахаров Сергей. Ей было лет девятнадцать, из деревни то ли Будочка, то ли Бобровка».

О том, что Иванов не просто бил, а пытал неизвестную девушку партизанку, говорил и бывший следователь полиции Иван Сердюков.

Полицейский Сергей Сухорукое показал: «Я лично видел, как Иванов избивал арестованных в полиции и в КПЗ».

Бывший писарь полиции Василий Машуров, знавший Иванова еще по школе, где работал инструктором по труду, показал: «Иванов избивал резиновым шлангом пленного лейтенанта, ломал ему пальцы. Потом по его приказу лейтенанта били полицейские.

Летом 1942 года он при мне избивал девушку до бессознательного состояния, она валялась во дворе, потом ее увезли».

Клавдия Васильевна Смирнова была арестована весной 1942 года по подозрению, что ее муж — в партизанах, а она вообще не имела о нем никаких вестей. Она показала:

«Иванов приказал полицейским избить меня. С меня сняли штаны, положили на стол, били чем попало, пороли, а Иванов кричал: «Бейте сильнее!» Вечером на допросе опять уложили лицом вниз, избили ремнями и резиновой трубкой. В камере велели стоять, не давали сесть. На допросах били также учительницу Воронкову».

Семнадцатилетняя девушка Галя:[18]

«На допросе Иванов велел мне раздеться, снять рейтузы и повернуться. Полицейский Стулов[19] десять раз ударил меня по ягодицам резиновой плеткой.

На следующий день вечером Иванов пьяный пришел в тюрьму, вызвал из камеры, завел в служебную комнату и изнасиловал».

Екатерина Хрычикова, жена лейтенанта Красной Армии, впоследствии партизана, мать двоих детей:

«Меня арестовали вместе с детьми. На первом же допросе Иванов ударил меня в лицо, потом ударил ребенка, так что тот по лестнице скатился со второго этажа на первый. Потом велел ребенка отдать моей сестре, а меня отправить в КПЗ.

Иванов вызывал меня на допросы еще два раза, раздевал и бил плеткой. Вся кожа на спине у меня полопалась. Потом, якобы за связь с партизанами, меня по приказанию Иванова избивал Яков Машуров».

Одна из свидетельниц показала, что при аресте ее к тому же и ограбили. Полицейские забрали отрезы ткани, костюмы мужа, кусок хромовой кожи на сапоги, две пары часов. Впоследствии она сама видела одни из этих часов на руке Иванова, другие часы опознали родственники на руке его сестры, когда случайно оказались рядом с нею в церкви. О том, что полицаи при обысках и арестах воруют, знало все Людиново.

Отчаянно отбиваясь от предъявляемых ему все новых обвинений, Иванов утверждал, что такого-то из арестованных он отпустил, кого-то потом даже устроил на работу и т. п. Скорее всего, это было правдой, но ни в коей мере его не оправдывало. В полиции ни одного оккупированного города всех задержанных не уничтожали. Кого-то по разным причинам и освобождали. В частности, либо для того, чтобы, установив слежку, выявить связи подозреваемого, либо по той, увы — бывало и такое, причине, что его, сломив сопротивление пытками и угрозами, скажем, репрессировать семью, завербовывали, делали секретным осведомителем. В таком небольшом городе, как Людиново, где все или родственники, или знакомые, могли сыграть свою роль и личные отношения, и взятки, а то и просто желание похвастаться своей властью, дескать, «хочу казню, хочу милую». Камеры тюрьмы все равно не пустовали, на освободившееся место на другой день уже приводили нового несчастного.

Примечательно, что, в отличие от многих других оккупированных городов, тут сказалась политика, проводимая лично комендантом Бенкендорфом — в Людинове сами немцы даже в ГФП почти не допрашивали захваченных партизан и подпольщиков, а передоверяли это грязное дело русской полиции. И вовсе не по какой-то доброте или нежеланию запачкать руки. Ими руководил чистый прагматизм, иначе говоря, трезвый, сухой расчет.

Большинство людиновских полицаев были из местных, они, естественно, хорошо знали своих земляков, в частности, догадывались, кто из них может содействовать партизанам или быть подпольщиком, кто, наоборот, готов к сотрудничеству с оккупантами по душевной склонности, из-за корысти или страха. Они были прекрасно осведомлены, кто кем работал до войны, состоял в партии или комсомоле, знали многие семьи тех, кто служил в Красной Армии или ушел в партизаны. Одним словом, они знали в городе все, а чего не знали, то могли предположить со значительной степенью достоверности. Тот же Иванов на допросах показал — ему было прекрасно известно, что командует партизанским отрядом Василий Золотухин, а ударной группой Иван Ящерицын, знал он и другие фамилии.

Арестованные тоже понимали, что допрашивающие их полицаи доподлинно знают многое, и играть в молчанку им было потому гораздо труднее — ничего, мол не ведаю, — чем если бы их допрашивали немцы.

А Бенкендорф… Добрейший Александр Александрович любил позволить себе время от времени дать Иванову или очередному начальнику полиции распоряжение освободить такого-то арестованного, разумеется, перед этим строго-настрого предупредив, чтобы тот помалкивал обо всем пережитом или виденном в полиции.