С Ермаком на Сибирь (сборник) - Петр Краснов

Спорить было невозможно. Она не признавала слов «мое» и «твое», но все было «наше», а в это «наше» она вносила так много «своего». И это становилось страшно.

Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея денег.

Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и завоевывать себе свободу и право жить на земле – или поработить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павловича, и стать потом самой рабою его?..

– Дядя Ваня… Вот и луна. Смотрите, какой сконфуженно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так запоздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?

– Правда.

– Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Держи! Держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых собак?

Иван Павлович не ответил. «Ну что с нею поделаешь», – думал он.

VII

Запевалов, Царанка и дюжий казак Стогниев, нарочно позванный с поста как знаток этого дела и силач, поседлали казачьими седлами Мурзика и Аксая. Фанни в легком кафтане, подтянутом тонким ремешком в серебряном наборе, и кабардинской шапке, с нагайкой на темляке, по-донскому перекинутой через плечо, наблюдала за процессом седлания этих диких лошадей и подавала советы.

– Закрутки не надо! – кричала она. – За уши возьмитесь, вот и все. Ишь ты какой!.. За уши его!..

Глаза ее стали темными и горели восторгом. Локоны развевались под мягкими завитками бараньей шапки.

– Готов, Царанка?

Казаки поста толпились на дворе, обмениваясь впечатлениями. Не каждый из них рискнул бы сесть на такую лошадь.

– Феодосия Николаевна, неужели вы сами сядете на эту лошадь? Это безумие! – говорил Иван Павлович и чувствовал, что волнение охватило его.

Он никогда еще так не волновался. На всякий случай он поседлал свою лошадь.

Фанни даже не посмотрела на него. Ей было не до разговоров.

– Царанка, – обратился Иван Павлович к калмыку, – барышне нельзя ехать на Мурзике. Он совсем дикий.

– Барышне все можно, ваше благородие, – покорно проговорил Царанка. – Готово, барышня, садись!

Он со Стогниевым едва сдерживали всего мокрого от пота Мурзика. Мурзик бил передними ногами, стараясь ударить державших его, и взвивался на дыбы. Глаза его метались во все стороны, открывая белки то вправо, то влево. Ноздри были раздуты. Он пыхтел и временами визжал. Страшно было подойти к нему.

Фанни быстро перекрестилась, легко подошла к лошади, схватилась левой рукой за поводья и за гриву, а правой, по-калмыцки, за переднюю луку, люди расступились… «Пускай»! – крикнул Царанка, и Фанни помчалась по каменистому широкому спуску. Мурзик прыгал, горбил спину, бил задом, и на каждый его протест Фанни сыпала ему нагайкой по обоим бокам. За ней на Аксае летел и Царанка. Когда и как он сел, никто не успел заметить. Этот выделывал курбеты еще злее, но калмык впился в него ногами и все посылал его вперед.

– Ух! Хорошо, барышня! – крикнул калмык, обгоняя Фанни и сейчас равняя свою лошадь с ее.

Иван Павлович не мог их догнать на своем сытеньком и круглом сером киргизе Красавчике…

Скачка продолжалась минут пять. Лошади сдали, перебились на рысь, а через час все трое – Фанни, Царанка и Иван Павлович – ехали шагом на взмыленных лошадях к дому. Лицо Фанни горело восторгом победы, волосы развевались, грудь порывисто вздымалась, из полуоткрытого рта блестели зубы. Маленькой ручкой без перчатки она то и дело похлопывала по мокрой шее лошадь, и та ежилась от ее прикосновения и подбирала голову, не зная, сердиться ей на своего победителя или признать его власть, покориться и быть счастливой этой лаской.

– Посмотрите, дядя Ваня, – сказала Фанни, показывая свою руку с кровавыми пятнами, мокрую от конского пота с налипшими на нее темными волосами, – всю руку в кровь разорвала поводом. Даром что поводок у меня лучшей работы, совсем мягкий.

– Вы сумасшедшая, – сказал Иван Павлович. Фанни засмеялась.

– А ваш Красавчик-то и близко не мог подойти к Мурзику и особенно Аксаю, – хвастливым тоном мальчишки сказала она. – И что за глупое имя Красавчик! Неужели вы лучше не нашли?

– Ну и Мурзик, по-моему, не лучше, – парировал Иван Павлович.

– Вы правы… Я согласна. Это Царанка его так назвал. У нас на зимовнике была собака Мурзик, и Царанка ее очень любил. Но я буду ездить на Аксае. Он сильнее и наряднее. Вы посмотрите, какой узор у него на крупе. Точно леопард, а не лошадь. И пятна, как от тени листьев. Отчего это так? Но очень красиво. Вы знаете, когда он наестся овса и вычистится, у него рубашка будет замечательно красива.

– Да, добрая лошадь, – сказал Иван Павлович, несколько обиженный замечанием насчет Красавчика.

– А вы все-таки бука, – кокетливо сказала Фанни. – Ну попробуемте пойти рысью. Смотрите, идет. Ах, какая рысь. Вот никогда бы не поверила, что у такой маленькой лошадки могут быть такие движения.

– Торгаутские лошади считаются в китайском Туркестане лучшими лошадьми, – сказал наставительно Иван Павлович.

– Ах, дядя Ваня, я хотела бы достать отличного туркмена. Говорят, они рослы и резвы, как чистокровная английская, а нарядны, как араб. Ах, если я разбогатею, я заведу себе завод, где будут самые лучшие в мире лошади. И сама буду скакать на них. Я слыхала, что в Ташкенте скачет одна барышня и берет призы. Правда?

– Да. Это Елена Петровна Петракова, дочь генерала.

– Завидую ей.

– Ну вам-то нечему завидовать.

– Почему?

– Да делаете все, что хотите.

– И отравляю вам жизнь, наслаждаясь своей волей.

– Нет. Но я ужасно за вас волновался.

– Милый дядя Ваня. Помните о равноправии.

– Но я мог бояться и за товарища.

Они перевели лошадей на шаг и въезжали на пост, где казаки с нетерпением ожидали возвращения лихой девушки.

Фанни, перед тем как слезать, повернулась к Ивану Павловичу и сказала: «Спасибо, дядя Ваня, на добром слове…»

И это ласковое слово, точно солнечным теплом, согрело одинокую душу Ивана Павловича.

VIII

Фанни каждое утро уезжала вдвоем с Царанкой. Она ездила на Аксае, на котором красиво сидела в полной гармонии с лошадью. Куда она ездила, она не говорила. Но пропадала надолго, до самого обеда.

На вопрос Ивана Павловича, куда она ездит, она ответила: «На Кудыкину гору», – а потом, точно стыдно ей стало грубого ответа, добавила: «Тренирую лошадь».

Ее лошади от работы, корма и заботливого ухода, которым их окружил Царанка, стали блестящими, статными и красивыми. Им завидовали казаки поста.

Но она не тренировкой лошадей была занята. Она ездила с какой-то определенной целью, она что-то делала, потому что ездила с сумами на седле, и эти сумы Царанка таинственно приносил в ее комнату. Сумы были тяжелые.

По ее подвижному живому лицу Иван Павлович всегда знал, что у нее – была удача или нет. Но она ревниво берегла свои секреты. А он не допытывался. Да и какое ему дело?! Он так был рад, что установились до некоторой степени товарищеские отношения, и ему казалось, что им обоим удалось взять верный тон во время обедов, ужинов и бесед. Мучило только одно. Что «говорят» теперь и в Джаркенте, и на Тышкане, и в Хоргосе, и в Суйдуне – словом, везде. Ничего не было. Жил в одном доме с ним сорванец-мальчишка, но говорили, должно быть, черт знает что. И Ивану Павловичу жаль становилось милую Фанни…

Так прошло две недели. Создалась привычка, и, когда Фанни опаздывала к обеду, Ивану Павловичу было беспокойно и скучно и он ходил взад и вперед по веранде, мурлыкал какую-то песню и все посматривал на горы, ожидая увидеть ее серый кафтан и папаху…

В комнату ее он никогда не входил. Она прибирала ее сама.

– Я еду на четыре дня, – сказала ему однажды Фанни.

– Ваше дело, – сухо сказал Иван Павлович.

– Да. Но говорю, чтобы вы не беспокоились.

– Я не беспокоюсь. У меня на это права нет.

– Будто?

Он не допытывал, куда она едет. Почему-то решил, что в Джаркент за покупками.

Ему было скучно эти четыре дня. Недоставало темных от загара маленьких ручек, наливавших ему его большую чашку чаем и подававших ром, недоставало ее мальчишеской усмешки, ее легких движений и аромата ее волос. Вечера казались скучными, и не тянуло смотреть с веранды на темное небо и яркие звезды. Даже по ее кабардинской шапке и винтовке, исчезнувшим на эти дни с гвоздя в его кабинете, он скучал.

Да, – стыдно было Ивану Павловичу в этом сознаться, – но он хандрил в отсутствие Фанни…

Она приехала еще более загоревшая. Ее волосы стали светлее и больше отдавали в золото, чем в каштан. Солнце пустыни не шутит. Она была пыльная, усталая, но по сверкающим глазам Иван Павлович заметил, что счастливая.

Она пошла купаться в Кольджатку, захвативши с собою тонкий шелковый халат и туфельки, и через час возвратилась, сверкающая свежестью, неся в руках кафтан, шаровары и сапоги.

– Ну и прожарилась я в этом костюме, – воскликнула она, поднимаясь на балкон. – Что же, вы недовольны, что я вернулась?