Поднявшийся с земли - Жозе Сарамаго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Родилась Грасинда на два года раньше своей сестры, но Амелия развилась быстрее, и людям неосведомленным казались они однолетками. Друг на друга сестры были не слишком похожи, потому, быть может, что смешалось в них много разных кровей и каждая стремилась проявиться. Мы имеем в виду того самого дальнего предка, что явился с холодного севера и изнасиловал девушку у источника, и никакого наказания сеньор его, Ламберто Оркес, ему не положил, так как озабочен был продолжением собственного рода и умножением своих табунов. И словно в подтверждение тому, что мир тесен, Мануэл Эспада говорит Грасинде Мау-Темпо о своей любви у того же самого источника среди папоротников, на сей раз не измятых и не поломанных упавшим телом побежденной девушки. Если бы нам удалось связать все порванные нити прошлого, мы бы поняли, что нет на свете ничего более незыблемого и закономерного, чем жизнь. А если бы источник заговорил, что было бы вполне справедливо и вероятно, ведь поет он, не смолкая, уже пятьсот лет, а коль и вправду это мавры его выложили камнем, то и больше, — итак, если бы он заговорил, то сказал бы, что эта девушка уже была здесь когда-то, и пришлось бы простить его заблуждение — с годами даже у источников память слабеет, хоть и мог бы он что-то сообразить: ведь Мануэл Эспада ведет себя совсем иначе, он всего лишь держит за руку Грасинду Мау-Темпо. Значит, ты согласна? И оба идут прочь от источника, оставив папоротники до поры нетронутыми. Чего только не изведали эти дети! Между Антонио Мау-Темпо, старшим, и Амелией Мау-Темпо, самой младшей, разница всего четыре года. Были они когда-то тремя комочками плоти, полуголодными и полуодетыми, да такими же остались и сейчас, в юности, если только слово это не чересчур изысканно для этих мест, для латифундий. Пока ходить сами не могли, отец с матерью их за спиной носили или в корзине на голове, а как обучились ходить, хотя слишком быстро еще уставали, у отца на закорках сидели или на руках у матери, потом на свои ноги встали, и поскитались они больше вечного жида, учитывая разницу в возрасте, конечно. Приходилось им сражаться с москитами на рисовых полях — невинные малютки не могли даже омахиваться от летучих эскадронов, пускавших в ход свои пики с поистине острым наслаждением. Но поскольку жизнь москитов покороче человеческой и поскольку дети не умерли — мы говорим только об этих троих, о многих других, погибших от укусов, речи сейчас нет, — то, значит, победителями в великой войне оказались стойкие осажденные. Такое хоть и не часто, но бывает.
А теперь посмотрите на этих детей, вот хоть на него, да на любого — на старшего мальчика, или на среднюю, или на младшенькую, лежащую под вечнозеленым дубом, пока мать работает рядом, но не настолько близко, чтобы ясно видеть девочку, а мы-то знаем, что такое дети, особенно те, которые говорить еще не научились, они так и сучат ручками-ножками, да если бы только это, а то ведь и мараются тут же, слава Богу, дизентерии сейчас в наших местах нет, — и, когда в обед Фаустина подходит к дочке, та лежит вся перепачканная, облепленная роем мух, что твоя навозная куча, — на деле-то, прости Господи, так оно и есть. Пока Фаустина моет перемазанное тельце, стирает тряпки, в которые было оно запеленато, и, развесив их на суку, ждет, пока они высохнут, проходит время и аппетит пропадает. Кем же теперь нам заняться, Грасиндой ли, вымытой и освеженной, но опять брошенной без присмотра, либо Фаустиной, которая возвращается на работу, грызя на ходу сухарь. Останемся лучше здесь, под дубом, будем лучше этой веткой отгонять вновь налетевших мух от личика засыпающего ребенка, да и родителей надо поберечь от горя, не то нагрянут вдруг сюда король с королевой и со всей своей королевской свитой, и увидит этого ангелочка прислужница бездетной королевы, и заберут они Грасинду во дворец, — уж как нехорошо-то будет, когда она родителей своих настоящих не признает потому только, что разоденется в бархат да парчу и целыми днями на лютне играть станет в замке, обширными угодьями окруженном… Вот какие истории будет потом рассказывать Сара да Консейсан своим внукам, а Грасинда ни за что не поверит, что, не сиди мы на этом камне и не отгоняй этой веткой мух от нее, не избежать бы ей такой страшной участи.
Но дети, коли могут, растут. Пока еще работать им не под силу, бабушки-дедушки их пестуют, а то малыши с матерями сидят, если у тех нет работы, или с матерями и с отцами, если и у отцов работы нет, а позже, когда детского в них уже почти ничего не осталось, когда становятся они работниками, случается так, что нет работы ни для отцов их, ни для матерей, и для детей и дедушек-бабушек тоже нет, — вот тогда и взгляните, уважаемые сеньоры, на дружную португальскую семью, сплоченную голодом, как оно в наше время и полагается. Если настала пора созревания желудей, отец идет собирать их — если Норберто, Адалберто или Сижисберто не посылают по ночам жандармов караулить, они Ведь именно для того и понадобились госпоже нашей Республике, как только она на свет появилась. Но повесть эта долгая. Природа расточительна, лоно ее не оскудевает, щедро изливает она дары свои в каждую ложбину: Пойдемте-ка за желудями, за чертополохом, и не говорите нам, что бывает пища получше. Сказать «чертополох» — все равно что сказать «шпинат», на вид одно и то же, на вкус, конечно, разница чувствуется, но если потушить с последней оставшейся луковицей… простите, у меня отрыжка. А желуди! Накрошите мне их, добавьте десяток зернышек риса, да это же пир, кушать подано, сеньор падре Агамедес, кто мясо ел, тому и кости глодать. Каждому христианину, да и язычнику тоже, есть положено три раза на дню — завтракать, обедать и ужинать, — как ни назови, главное, не была бы тарелка либо миска пуста, но и без них можно обойтись, коли просто хлеб с салом есть, — только бы не запахом одним питаться. Правило золотое, ничуть не хуже всякого другого, и право такое дано каждому, детям и родителям, не должно только так получаться: я ем один раз в день, чтобы другим на три раза хватало. Говорить-то об этом все говорят, да мало кто толком понимает, что такое нужда, что такое подходить к ларю, твердо зная — последняя корочка еще вчера съедена, и все-таки поднимать крышку: вдруг повторится чудо с розами, не может, конечно, этого быть, ни ты, ни я их в ларь не клали, и потому надо их нарвать, хорошо бы росли они на дубах, вот так с голоду и заговариваемся. Среда сегодня, Грасинда, бери за руку Амелию и ступай, Антонио на этот раз не пойдет. Вот какие уроки дают своим детям родители, попрошайничать их толкают, — говорю такое, а язык чуть к гортани не присыхает, только что не отваливается, как хвост у ящерицы, — но иначе ведь и не узнать, где какое слово подходит, не понять, как это гнусно — с набитым брюхом разглагольствовать.
По средам и субботам нисходит на землю Господь наш всемогущий, пресуществленный в свинину и фасоль. Был бы здесь падре Агамедес, за ересь проклял бы нас, святую бы инквизицию призвал за то, что мы говорим, будто Господь в сало и фасоль воплотился, да ведь у злого нашего падре Агамедеса воображения маловато, он только в булочке из пшеничной муки привык видеть Бога, Отца может представить себе только с большой бородой и темными глазами, а Сына — светлоглазым и с маленькой бородкой, как в Священной истории нарисовано. А вот дона Клеменсия, кладезь добродетелей, как то и положено супруге Ламберто, Албер-то и так далее до последнего Берто, понимает в божественных метаморфозах побольше священника, и потому по средам и субботам сама руководит раздачей подаяния, указывает, какой толщины должен быть кусок свинины да чтоб сала больше, так-то оно лучше, сытнее, пристально следит за тем, чтобы фасоль была разделена по самой строгой справедливости, и все это по доброте душевной, только бы детишки не дрались из зависти друг к другу: у тебя, мол, больше, а у меня меньше. Что за прекрасная церемония, сердца благостно умиляются, ни у кого глаза не остаются сухими, и носы тоже, на дворе-то зима, вон мальчики, что из Монте-Лавре за подаянием пришли, жмутся к дому, смотри, как им, бедняжкам, холодно, босоногим, а девочки то одну ножку подожмут, то другую — земля ведь ледяная, — они бы сразу обе поджали, когда б у них крылья были, какие, сказывают, после смерти у них отрастают, если им ума-разума хватит умереть пораньше, а как юбчонки-то книзу тянут, и не от стыдливости — мальчишкам все это безразлично, — а от стужи зимней. Стоят они со своими мисками в руках, носами шмыгают, ждут, когда же наконец откроется окно и с небес медленно спустится на веревке корзина, милосердие, оно никогда не спешит, этого еще не хватало, спешить пристало прожорливой Черни, которая не накидывается на фасоль сразу же только потому, что она сырая. Первый в очереди ставит свою миску в корзину, и она возносится, ну давай же, скорей, ледяной ветер, словно нож острый, пронзает, кто ж это вытерпит, но терпят все ради того, что должно последовать, и вот в окно высовывается служанка и спускает в корзине миску, полную или полупустую — пусть и новички, и слишком смышленые знают: величина посуды не оказывает влияния на владычицу этого храма благотворительности. Казалось бы, вот и все. Но на самом деле это еще не конец. Никто не уйдет отсюда, пока последний не получит своей порции и пока корзину не уберут до субботы. Теперь дона Клеменсия, сама доброта, должна подойти к окну и милостиво попрощаться с детьми и благословить их, а хрупкие создания хором поблагодарят ее, конечно, кроме тех притворщиков, которые только беззвучно губами шевелят. О, падре Агамедес, у меня просто душа радуется, а если кто скажет, что дона Клеменсия лицемерит, то он глубоко ошибется, потому что по средам и субботам ее душевное состояние и вправду совсем иное, чем во все остальные дни недели. А теперь отдадим должное доне Клеменсии, восхвалим христианскую мученицу, у которой есть время и средства, чтобы обеспечить своей бессмертной душе постоянный и прочный душевный покой, раздавая фасоль и свинину ежедневно, и которая тем не менее налагает на себя епитимью и не делает этого. К тому же, сеньора дона Клеменсия, эти дети должны быть хорошо подготовлены к жизни, не то до чего дойдут их требования, когда они вырастут.