Кондотьер - Макс Мах

«Немая сцена… как у Гоголя. Ай, да дяденька прокурор! Или это князь Бекмуратов и все присные? Но ведь дело существовало, я же сама… Впрочем, оно сгорело, мне кажется… И все-таки! Не может же быть, чтобы нигде не осталось никаких следов!»

Это была — одновременно — лишняя, несвоевременная и никчемная мысль. Существовало дело или нет, не суть важно. Просто кто-то, и Натали догадывалась, кто бы это мог быть, решил, что время пришло, и князь Степняк-Казареев может вернуться. Вот он и вернулся. И верно, не за тем, чтобы сесть в тюрьму или пойти на каторгу.

«Легче убить… — она вспомнила ночную набережную, мост, вскинутый в руке Люгер, — но этим всем нужен живой Генрих, вот в чем фокус».

Но кто, тогда, надоумил Годуна «закрыть» Генриха, и зачем?

«Уж, верно, не контрразведка Флота, ведь Зарецкому и Ольге Генрих тоже нужен был живым…»

Глава 9

Офицерский бранль

Забавно, но факт: Иван не поскупился — отдал Генриху целый вагон. Черт его знает, от щедрот душевных или с задней мыслью, но в результате вышло недурно. Всем нашлось место, и никто ни у кого на голове не сидел. Ну, а самому Генриху с Натальей достался спальный отсек размером в треть вагона с душевой кабинкой и двуспальной кроватью. Салон-вагон…

«Ну, почти…»

На самом деле, один из трех «гостевых» полу-люксов в составе, но и гости у графа Витгенштейна, надо полагать, были не из простых.

— Попахивает опереткой, — Натали смотрела на кровать, хмурила брови. Получалось на редкость эротично, но она, похоже, об этом даже не догадывалась.

— Да, нет, Наташа, это стиль жизни, если ты еще не поняла. — Генрих успел забыть, как это выглядит наяву, но вспоминалось, следует заметить, легко, без напряжения. — Вот так ты можешь жить. Или еще лучше. Много лучше.

— Где сон мой красивый, — со странным выражением глаз и не менее странной интонацией процитировала Наталья. — Где счастья черед? Не нынче — быть может, Хоть завтра сверкнет?

— Кому принадлежит теперь Казареевское подворье? — спросила она вдруг.

— Хороший вопрос… — Генрих вспомнил, как всего несколько дней назад переходил мост Витовта Великого и увидел речной фасад дворца. — Полагаю, казне. Хотя… Черт его знает! Возможно, замок в управлении Министерства Двора… Надо бы выяснить, наверное, но это долгая история: имущественные дела, Наталья Викторовна, порой, тянутся так долго, что затеявшие их люди успевают состариться и умереть.

— Да, наверное… — Наталья перевела взгляд с кровати на зашторенное окно, за которым мелькали огни, раздавались приглушенные голоса, топот сапог по перрону. Состав готовился к отбытию, но все еще оставался на месте. — Я слышала, что «с казной тягаться, лучше сразу удавиться», но это ведь не про тебя?

— Хочешь жить в Казареевском подворье?

— Звучит двусмысленно, — она повернулась лицом к Генриху, встретила его взгляд, чуть раздвинула губы. Не улыбка. Намек на нее.

— Да, нет, — пожал он плечами, сохраняя на лице выражение «слабой заинтересованности вопросом». — По-моему мы все уже решили. Ты остаешься со мной, не так ли?

— Романтик из тебя никудышный, князь! — все-таки улыбка, а не оскал.

«Уже хорошо!»

— Но ты ведь со мной не из-за этого, — он тоже улыбнулся, но осторожно.

«Словно, снайпера опасаюсь…»

— Я с тобой по ошибке, — ее лицо менялось сейчас так быстро, что и не уследишь. Вернее, не успеешь прочесть. Что означает это выражение или то? Но факт, каждое новое выражение — злость, растерянность, гнев или безумие — каждое легкое и стремительное движение ее души меняло облик Наталии самым решительным образом.

— Что ж, ошибки бывают разные… Но если мы станем возвращаться к этому по два раза на дню, у нас, Наташа, времени больше ни на что не останется, как думаешь?

— Думаю, ты прав. Я только…

— Скажи, — Генрих решил, что имеет право спросить Наталью о том, что с ней теперь происходит. Не на прямую, нет, но все-таки спросить. — Скажи, как ты выжила в подполье? Семь удачных покушений, три экса… Красную Ульрику взяли на четвертом деле, а ты…

— А я не психовала, Генрих, — Наталья вопросу не удивилась, ответила сразу. — Не философствовала, не делала заявлений для печати… — Показалось, или в ее голосе прозвучала нотка сожаления? — Не рефлектировала. Не сомневалась. Я, собственно, и не жила, так что и выживать, вроде бы, не к чему.

«Вечная мерзлота… — вспомнил Генрих рассуждения одного старого каторжника. — Крепкая, как сталь — ломом не возьмешь. Но, если пригреет солнце, поплывет, не удержишь. Болото».

— Завтра утром, — Генрих достал папиросы и протянул пачку Наталии, — во всех газетах будет пропечатано, что баронесса Цеге фон Мантейфель встречается с князем Степняк-Казареевым.

— Так это мы так встречаемся? — Наталья взяла папиросу и покрутила ее в пальцах. Глаза ее ожили, на губах расцвела улыбка.

— Да, похоже, что так! — он зажег спичку и протянул женщине трепещущий на слабом сквозняке огонек. — Закуривайте, барышня! Но не надейтесь на снисходительность газетчиков. Обязательно напишут, что ты моя любовница. Намекнут на разницу в возрасте и на твое темное прошлое, как, впрочем, и на мое, — он закурил и бросил спичку в хрустальную пепельницу. — Ну, а «Питерский живодер» или «Лиговская легавая», наверняка, измыслят и все недостающие подробности. В смысле, куда, как и сколько раз.

— Даже так? — нахмурилась, было, она.

— Ты что газет не читаешь? — удивился он.

— Такие — нет. Так что они там напишут? — ее глаза сузились и потемнели, крылья носа вздрогнули, губы разошлись, обнажая зубы.

— Скажут, что я стар и немощен, и что тебе то и дело приходится пускать в ход свои уверенные пальцы лучницы и…

— А про губы? Что они скажут про губы? — рот Натали приоткрылся, и между зубов мелькнул кончик языка.

— Подожди! — попросил Генрих. — Я только закрою дверь….

Но обстоятельства приступу страсти не благоприятствовали: едва Генрих шагнул к двери, в нее постучали.

«Ах, как не вовремя!» — но вовремя такое, кажется, не случается никогда.

— Ваше сиятельство! — голос Людвига звучал глухо, но разборчиво. Все-таки тонкая пластина оправленного в бронзу полированного дерева звук почти не держит, или держит, но плохо, что, в сущности, одно и то же. Другое дело, когда состав на ходу, шум движения способен заглушить даже стоны влюбленной женщины, однако поезд все еще стоял у перрона.

— Называй меня командиром, — Генрих открыл дверь и хмуро глянул на Людвига, — лады?

— Как скажешь, командир! Ты же знаешь, я не стал бы вас тревожить, но обстоятельства…

— Дай, угадаю! Меня хочет видеть профессор?

— Да, через двадцать минут в салон-вагоне. Приватный разговор тет-а-тет, так сказать, и совещание в расширенном составе.

— Через двадцать минут? — все дело в интонации, а ею Людвиг распоряжался, как хотел. Когда хотел.

— Да, ровно в час пополуночи.

— Но стучал ты не поэтому?

— Командир!

— Ладно, ты прав! Переходим ко второму акту Марлезонского балета, итак? — Генрих уже понял, что остаться наедине с Натали не удастся. Во всяком случае, не этой ночью. Не в этой идиотской суете и сумятице.

— У вас посетители, — Людвиг сделал скорбное лицо, но он не насмешничал. Так он все это и воспринимал. Сочувствовал Генриху, но вынужден был следовать протоколу.

— Много?

— Очередь выстроилась, но троих я рекомендовал бы принять.

— Бекмуратов?

— Так точно, командир! Как и следовало ожидать.

— Человек предполагает, — вздохнул Генрих, — зови!

Он постоял мгновение в дверях, раздумывая над тем, кто на самом деле «придумывает эти истории», но кроме Бога на ум никто не приходил. Разве что ангелы небесные или черти из преисподней.

— Как считаешь, — повернулся он к Наталье, — бог есть?

— Мне приготовиться к новой порции неприятных открытий? — она так и осталась стоять там, где оставил ее Генрих. Стояла, выпрямившись и чуть расставив ноги в сапожках из бордовой кожи, смотрела. Ни раздражения, ни разочарования, лишь холодноватый — почти «праздный» — интерес.

— Ну, я не стал бы бросать камень в ближнего.

— Я и не брошу.

— Спасибо, — кивнул Генрих и обернулся на звук шагов.

— Добрый вечер! Генрих Романович, Наталья Викторовна! — Генерал смотрелся молодцом. Бодр, подтянут, в меру брутален. Шагал уверенно, оставляя за собой полы расстегнутой шинели, коротко отмахивал рукой, в которой нес фуражку.

— Рад вас видеть, Айдар Расимович! Как поживаете? Как семья, детки?

— Я, собственно… — Бекмуратов смутился и, кажется, искренне.

— Ладно, не тушуйтесь! Проходите! — предложил Генрих, отпуская гнев. — Садитесь вот, — указал он на кресло. — Налить вам коньяка?

— Спасибо, не надо! — покачал головой генерал. Он вошел в салон, но не сел, остался стоять. — Работать еще, а ночь коротка. Но я, собственно, о другом. Я чувствую себя крайне неловко, Генрих Романович, но Аллахом клянусь, не имел права говорить с вами на эту тему. Это не Лаговский! — поднял он руку, останавливая Генриха, который, впрочем, и не собирался Бекмуратова прерывать. — Он не знает, и Карварский не знал, а Иван Константинович настоятельно рекомендовал этот вопрос до времени не поднимать.