Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!» - Сергей Михеенков

«Бранденбуржцы» чувствовали себя здесь, в лесу, в тылу у русских, как в своем собственном тылу. Хорошо, что саперы-взрывники у них были свои. Это Зигель и Хаук поняли уже здесь, возле разъезда, когда они начали совещаться по поводу того, включать рацию или нет, взрывать склад артиллерийских снарядов и мин на разъезде рядом с железнодорожной будкой или продолжить поиски склада реактивных снарядов. Но тогда оставалось самое страшное: если они не нужны «бранденбуржцам» как подрывники, то нужны как пулеметчики. Не взяли же они их на такое непростое задание в качестве носильщиков для переноски взрывчатки.

Скорее бы наступало утро. Утром, возможно, вернутся связники, посланные в Высокиничи. Станет ясно, сколько им здесь еще мерзнуть и мокнуть.

Как бы ни были долги осенние ночи, а утро все равно наступает.

Утра ждали и на другой стороне оврага.

Хаустов протер винтовку и патроны. Три обоймы положил в правый карман, откуда брать их будет легче и удобнее. Так он делал всегда. С подсумками одна морока. Хотя в обороне, когда стреляешь из окопа шагов на сто пятьдесят – двести, обоймы можно таскать и из подсумков. И заряжать без суеты и спешки. Но здесь все решат секунды.

Софрон тоже проснулся. Но охотник, проснувшись, продолжал сидеть совершенно неподвижно, как таежный деревянный божок.

– Софрон, – зашептал ему Хаустов, закончив свои приготовления. – Остаетесь здесь. Стрелять по моей команде. Я отползу левее, шагов на пятнадцать. Вы меня поняли?

– Понял, командир. Куда стрелять?

– Куда попадешь. Стреляй в первую очередь по тем, кто будет хорошо виден. У них есть пулемет. Пулеметчиков надо сразу. Вы меня поняли, Софрон?

– Понял, командир.

Еще по-прежнему стояла смоляная темень, и невозможно было ничего разглядеть и в двух шагах, но в воздухе уже что-то произошло, началось какое-то медленное движение. Как будто легким сквознячком потянуло с открытых мест и полянок и начало двигать пространство, чтобы все предметы, которые ночь смешала в свой непроницаемый хаос, расставить по своим местам.

Хаустов подобрал под поясной ремень сырые полы шинели, чтобы они не волоклись по земле, и прокрался к сростке берез. Не дошел он каких-то пяти-шести шагов, как с одной из берез сорвалась большая черная птица и, хлопая тугими крыльями, полетела вдоль оврага. Хаустов присел на корточки и машинально сдернул с трубы прицела парусиновый чехольчик. И тут же подумал, что, если придется стрелять, то в такой мути, где ночь еще не разошлась с рассветом, прицел ему не поможет. Стрелять придется навскидку, по стволу, по-охотничьи. Рано еще стрелять.

На той стороне оврага послышались голоса. Кто-то выругался, засмеялся. Значит, не часовой, а пост. Возможно, дежурный пулемет. А если все залегли на ночевку в овраге, а наверху только пост?

Он подобрался к березам и сел. Погодя нагреб листвы. Так сидеть было куда уютнее и теплее. Теперь уже недолго оставалось ждать. И Хаустов осмотрел окуляры прицела. Вытащил носовой платок и протер их. Посмотрел за овраг. Уже виднелись разводы берез. Недолго…

Хаустов повернул голову и попытался разглядеть в серой мути предрассветья своего напарника. Но увидел его не сразу. Софрон, должно быть, тоже переместился. Ночью они не разглядели кустов можжевельника, которые росли левее. Теперь он перебрался ближе к ним. Таежным деревянным божком Софрон неподвижно сидел на коленях. Хаустову показалось, что охотник уже все видит и ждет только команды открыть огонь.

Глава шестнадцатая

До вечера немцы не атаковали. Рота, измученная предыдущими боями, потерями товарищей и окопными работами, отдыхала.

Артиллеристы возились на своих позициях всю ночь. Но к утру и они затихли. Почему немцы не воспользовались слабостью русской обороны и не организовали новую атаку, теперь гадали и в окопах возле Малеева и Екатериновки, и в штабах, расположенных к западу от передовых окопов.

Мотовилова, не спавшего уже которые сутки, еще с вечера сморило в сон. Но сон оказался таким, что лучше бы и не смыкал глаз. Приснилась Тася. Не одна, с ребенком. Тася стояла на той проклятой дороге под Минском, где он с Володей Колесниковым и водителем попутной полуторки закопал ее в воронке от бомбы. Она держала на руках ту самую девочку-беженку и говорила: «Смотри, Стеня, это же донюшка наша. Донюшка…» И девочка вроде тоже живая. Хотя платьице заляпано кровью. Мотовилов потянулся к ним, что-то хотел закричать, увести с дороги, чтобы не стояли на открытом…

Его растолкал связной Самошкин.

– Товарищ старший лейтенант… Товарищ старший лейтенант…

– Что? Немцы? – Он вскочил на ноги, метнулся к выходу.

– Бредили вы, товарищ старший лейтенант, вот и разбудил я вас. Вы уж простите. – Самошкин стоял посреди землянки в гимнастерке без ремня, виновато смотрел на Мотовилова.

В землянке было тепло. Пахло березовой заболонью и берестой. Это оттого, что накатник над головой и сруб был набран из свежих березовых бревен. Бойцы старались, словно зимовать здесь надумали. А что? Силенок бы побольше, да постоянное усиление, и всерьез остановили бы его, подумал Мотовилов. И снова взяла его тоска по полку. О том, полносоставном, со всеми службами, артиллерией и минометными ротами, с медсанбатом и разведротой по полному штату, с батальонами, где все, от рядового стрелка до комбата, – кадровые. Был полк – и нет полка. Был полковник Мотовилов…

– У нас попить что-нибудь есть? – спросил он связного.

– Попить? – переспросил Самошкин. – Иль как?

– Попить, попить.

– Есть. Вон, ведро под досточкой. Давеча, смех, артиллеристы полведра выпили. А я еще принес. Родничок тут недалече.

Он посмотрел на связного. Мужик молодой, и тридцати нет, а разговаривает, как старик. На хуторе жил. Плотник хороший. Это ведь он, Самошкин, рубил в землянке присад и вставлял дверь. Стол вон сколотил. Полати. Такую землянку жалко будет оставлять. А может, и правда, зазимуем тут. Немец-то тоже поутих, не тот стал, не такой напористый и нахальный, как летом.

– Разведка не возвращалась?

– Нет.

– А Хаустов? Из первого взвода?

– Это который прохвессор, что ли?

– Ну да, профессор.

– Не было. Никого не было. И немец тоже притих. Спит, бусурманин чертов.

– Если Плотников или Хаустов появятся, сразу разбуди меня. Понял?

Плотников, Плотников… Где ж ты сгинул? А Хаустов и не должен вернуться, вспомнил Мотовилов приказ, им же самим и отданный, что смена у него завтра в полдень на разъезде. Вот тебе и профессор. Стать-то офицерская. Хотя и тянется передо мной, как рядовой солдат. Выправку не спрячешь. А боец хороший. Такого бы начальником штаба, подумал он, в полк… Мотовилов дал волю своим заветным мечтам. Да и что ж, лучше об этом думать, чем о Тасе или Плотникове.

Нет, невозможно было лежать и думать о чем попало. От бензиновой коптилки болела голова. И что он в бензин подмешал, подумал Мотовилов о своем связном, что так болит голова? Да просто выспаться надо, отдохнуть как следует, наконец догадался он. Но тут же понял, что уснуть больше не сможет. И лежать без сна и без дела в тепле на полатях, застланных соломой и шинелями, противно. Откуда Самошкин столько шинелей натаскал? Небось с убитых…

Мотовилов оделся, выпил еще одну кружку воды, снял с гвоздя автомат Плотникова и сказал Самошкину:

– Я – в траншею. Пойду свежим воздухом подышу.

Мотовилов вышел в ход сообщения и обнаружил, что уже рассветает. Значит, он все же успел хорошенько поспать. Вот и хорошо, подумал он.

В ячейке шевельнулся часовой.

– Не спишь, Марейченко? – окликнул он часового.

– Не сплю, товарищ старший лейтенант, – отозвался тот хриплым, заспанным голосом.

Где-то за лесом, в стороне Екатериновки, а может и глубже, голосили петухи. Мотовилова это даже позабавило. Петухи орали и в немецкой стороне. Вот у кого свои заботы, подумал он. И правда, что петуху война? Ему о курах думать надо, свой порядок держать, свой ранжир строить.

Рассветало медленно. Глубокой осенью всегда случаются такие ленивые рассветы, особенно когда зарядят дожди, переходящие в снег. То ли рассветает, то ли смеркается, сразу и не догадаешься. Зари не видать. Что и хорошо: значит, немецкие самолеты не прилетят. А если не прилетят самолеты, то, может, и колонны по большаку не пойдут. Чтобы пустить по дороге свои колонны, немцам сперва Третью роту сбить надо, да истребительно-противотанковый полк. Правда, если они прорвались на соседних участках, то этот большак им уже и не понадобится. Что ж они тут ждут? Чего выгадывают?

О прорыве на соседнем участке Мотовилов старался не думать. В конце концов он решил для себя так: за другие дороги пускай отвечают другие, а я должен стоять здесь и буду стоять, пока есть в окопах бойцы, а в их подсумках патроны.

Он шел по ходу сообщения, заглядывал в ячейки, где под плащ-палатками и шинелями на соломенной подстилке спали его бойцы, обхватив винтовки. Перебирал в памяти эпизоды прошедших дней. Оценивал, во что, во сколько жизней обошлись его просчеты. Вспоминал убитых. Он помнил всех. И совершенно не думал о том, что необходимо сделать что-то такое, что поможет ему вернуть его четыре шпалы и прежнюю высокую должность командира полка. Вчера, когда в Малееве начала накапливаться немецкая моторизованная колонна и еще неясно было, помогут им «катюши» или не успеют с выдвижением, как это не раз случалось, он с болью думал: эх, Мотовилов, где твой полк? Сюда бы его сейчас! Полк, полк… Об этом думать – все одно что кастрированного барана яйцами дразнить.