Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным - Соломон Волков

Чайковский, из-за таких жестких рамок ему даже интереснее сочинять».

Баланчин: Это в точности то же самое, что говорил Стравинский! Как они похожи! Я знаю, что Чайковский точно выполнял пожелания Петипа, не капризничал. У него был профессиональный подход к делу. Когда я делал «Щелкунчика» в Нью-Йорке, то мне нужен был антракт. И вдруг я вспомнил, что у Чайковского в скрипичном соло из «Спящей красавицы» та же самая мелодия, под которую в «Щелкунчике» растет елка. Это замечательная мелодия, с грандиозным великолепным нарастанием звучности. Чайковский решил, когда сочинял сцену с елкой для «Щелкунчика»: никто этого скрипичного соло из «Спящей красавицы» все равно не играет, зачем же пропадать такой красоте!

В балете такое случается часто. Я когда-то ставил массу разных вещей, а теперь думаю иногда — чего же этому пропадать? Зачем я буду новые трюки выдумывать, когда у меня столько в запасе есть? Тем более, тридцать или сорок лет тому назад я еще был молодой, а молодому легче танцы сочинять. Я тогда многое мог показать сам, чего сейчас уже не могу. Мог, например, поднять балерину. Теперь вспомню иногда что-нибудь из моих старых трюков и думаю: ах! возьму и вставлю это в новый балет. У меня во многих недавних вещах есть то, что я придумал, когда мне было восемнадцать. Но тогда я, может быть, не понимал еще толком, что с этим делать. А теперь — взял и воспользовался с умом.

Люди такие вещи делают все время. У Чайковского, к примеру, «Вальс цветов» из «Щелкунчика» очень

похож на вальс из оперы «Евгений Онегин». И так не только Чайковский работал. Бетховен один и тот же танец использовал и в своей Героической симфонии, и в фортепианных вариациях, и в балете о Прометее. И Стравинский так делал тоже. Хорошие композиторы не любят, чтобы сочиненное лежало зря, пропадало без толку.

Дети всегда в восторге от сцены сражения Щелкунчика с мышами. Чайковский очень боялся мышей. Я их не боюсь. Правда, я, наверное, видел больше мышей на сцене, чем в жизни. Считается, что мыши злые. Гофман описал мышей как коварных и мстительных. Я не думаю, что мыши злые, но они, видимо, людям неприятны. Когда меня взяли в балетную школу и остригли наголо, то другие дети называли меня «Крыса», но недолго. Александр Грин написал рассказ «Крысолов»; он нафантазировал, будто после революции крысы завладели Петербургом. Пустынный, брошенный город, а по нему бегают злые крысы, волшебством превращенные в маленьких хулиганов. Это правда, в Петербурге тогда таких беспризорных были тысячи и тысячи. Они могли ограбить, убить. Их все боялись. А я их не боялся. Я сам был небольшого роста, молодой. Все тогда боялись ходить ночью по улицам, а я нет.

Мы, балетные, более храбрые люди, чем это принято думать. Помню, мне петербургский эрудит Соллертинский рассказывал историю. Он был влюблен в одну балерину, которая участвовала, как и я, в «Танцсимфонии» Лопухова. Соллертинский с балериной шли ночью по Петербургу, она читала ему вслух очень романтичес-

кие стихи. Увидев впереди трех хулиганов, Соллертинский предложил свернуть, но балерина отказалась и продолжала, декламируя, идти вперед. Хулиганы попытались ее ограбить. Она двинула своей сумочкой по голове одного, ударом ноги свалила другого, а третий, увидев такое, сбежал. Взяла перепуганного Соллертинского под руку и, как ни в чем не бывало, пошла дальше, продолжая читать стихи. Соллертинский с грустью сознавался, что после этой прогулки он свою подругу разлюбил.

Одно время в нашем «Щелкунчике», кроме серых мышей, воевали также и белые мыши. Я решил: пускай белые мыши бегают у елки, это будет интересно. Но, как всегда, времени не хватило, и получилось не очень убедительно. Люди путались: им казалось, что белые мыши — хорошие. А у Гофмана и Чайковского — мыши плохие. И я решил, чтобы не было путаницы, белых мышей снять. А вообще, это традиционная сцена, по Иванову. В балетах любят показывать сражения, игрушечных солдат. Как солдат стоит, двигается — это легко изобразить, удобно. Игрушки хорошо получаются в балете. А детям нравятся сражения.

Когда я был маленький, у меня было несколько игрушечных солдатиков. Мне их подарили. Другие дети собирали оловянных солдатиков, но я этим не увлекался. Зато мы в школе играли в атаманов-разбойников. И в войну! Сами выдумали специальную игру, без сабель. Нам с саблями и другими острыми вещами запрещали баловаться. Можно пораниться. А если поранишься, значит, не сможешь выступать. Педагоги за

этим строго следили: не потому, что им было жалко нас, детей, а чтобы театру ущерба не нанести.

Нам в балетной школе многое запрещали. Нельзя было кататься на лыжах, на коньках. Нельзя было ездить на велосипеде. И с мячом играть было нельзя. Но мяч нас как раз не интересовал, потому что увлечение футболом и прочими такими вещами началось много позднее.

Конец первого акта «Щелкунчика» — это вальс снежинок. Все кругом засыпает снегом. Мари идет по снегу и не замечает, что она босая на одну ногу. А дело в том, что одну свою туфлю она швырнула в Мышиного короля во время битвы. И где теперь достать в лесу новую туфлю?

Волков: Чайковский писал директору императорских театров: «Второе действие "Щелкунчика" можно сделать удивительно эффектно, — но оно требует тонкой, филигранной работы». Ларош писал: «В Заключении "Щелкунчика" авторы устроили пеструю этнографическую выставку (танцы: испанский, арабский, китайский, русский трепак, французская полька и контрданс). Чтобы написать эти танцы, Чайковский не стал заниматься музыкальной археологией, не зарылся в музеи или библиотеки; он сочинил такую музыку, какую захотел. И например, его китайцы обошлись без всяких признаков китайской музыки. Общее впечатление — восхитительное».

Баланчин: Разумеется, ничего китайского в «Щелкунчике» нет. Чайковского не интересовала борьба хороших и плохих китайцев. Его китайский танец — это не китайская музыка, а замечательная вещь Чайковс-

кого. Идея всех этих танцев принадлежала Петипа. В балетах всегда был дивертисмент, нужны были какие-то танцевальные номера. Вот Петипа и предложил: испанский, арабский, русский танец. Для арабского танца Чайковский взял грузинскую колыбельную. Это грузинская мелодия, а не арабская, — но кому какое дело? Получился маленький шедевр.

Вообще второй акт «Щелкунчика» — более французский, чем немецкий. Петипа понравилась идея Конфитюренбурга, потому что в Париже в те времена модными были специальные обозрения, в которых разные сладости изображались танцующими. На самом деле, второй акт «Щелкунчика» — это огромный балетный магазин сладостей. В Петербурге был такой магазин, назывался «Елисеевский»: огромные зеркальные витрины, залы, как во дворце, потолки высокие. Роскошные люстры, почти как в Мариинском театре. Полы в «Елисеевском» посыпали опилками, и потому шаги не были слышны — как по ковру ходили. В этом магазине были сласти и фрукты изо всех стран, как в «Тысяче и одной ночи». Я часто мимо проходил и смотрел на витрины. Купить я там ничего не мог, слишком дорого было. Но помню этот магазин так, как будто вчера стоял у витрины и смотрел.