Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Весной 2009 года я решил набрать номер телефона Веры Ивановны. Перечитав записи наших разговоров, которые у меня хранились, я подумал, что из всего этого может родиться книга. Мы не виделись больше пяти лет. И уверенности в том, что Вера Ивановна не сменила телефон, у меня не было. А если быть совсем честным, у меня ни в чем не было уверенности. Прохорова на звонок ответила. И я возликовал. Потому что у меня вновь появилась возможность поговорить с Эпохой. Ведь именно ее голос, да простят мне высокопарность, я услышал в телефонной трубке.
Я попросил Веру Ивановну о встрече, так как хотел показать ей расшифровку наших бесед. И расспросить о многом другом. «Как мило, что вы решили показать мне текст, для меня это уникально, – сказала Вера Ивановна. Голосу нее был уже не тот, не так звенел и разливался, как несколько лет назад. Впрочем, оно и понятно – Прохоровой шел 92-й год. – А то я сейчас читаю о Рихтере и мне начинает казаться, что пишут не о Славе, а о каком-то гангстере. Так, женщина, претендующая на звание знатока Рихтера, утверждает, будто он никогда не говорил по телефону. А как же порою мы тогда с ним общались? Давайте мы с вами созвонимся. У нас должны вроде как чинить телефонную линию, так что попытайтесь дозвониться до меня завтра. У меня после обеда будет урок, а до обеда я, кажется, свободна. Давайте обо всем договоримся завтра?»
Я положил трубку и почувствовал себя на вершине мира…. На следующий день мы созвонились. И договорились о встрече.
* * *
И вот я снова в той же квартире в Сивцевом Вражке. И меня встречает хозяйка – улыбчивая, гостеприимная, скромная. Прекрасная.
Мы не виделись с ней несколько лет. С одной стороны, Вера Ивановна вроде и не изменилась. А с другой, годы, конечно же, не прошли бесследно.
Она уже с трудом ходила, была согнута почти под прямым углом. Но когда садилась на свой любимый стул (у нее дома, кажется, и было только три стула) и с какой-то почти застенчивой улыбкой принималась расспрашивать о том, как дела, а я, коротко ответив, сам старался расспросить ее о многом, передо мной представала все та же Вера Ивановна. Та же Buna…
Я совершенно не задумывался о том, сколько ей лет. Мне было так интересно, что мы могли говорить и два, и три часа. Лишь когда приходила племянница Веры Ивановны и справедливо замечала моей собеседнице, что нельзя так долго находиться в одном положении, это вредно для ног, и вообще на сегодня разговоров достаточно, я вспоминал, что Прохоровой на самом деле уже очень много лет. И ей действительно надо отдохнуть.
Но каждый раз, покидая квартиру на Сивцевом Вражке, я давал себе слово обязательно сюда вернуться. И случалось, приходил к Прохоровой чуть ли не каждый день…
В ее квартире по-прежнему обитала кошачья семья.
«Вы не против кошек'? – во время нашего нового свидания спросила меня Прохорова. – Вот и замечательно. А то ведь коты чувствуют отношение к ним. Проходите в комнату».
На большом столе, заменяя скатерть, были расстелены два больших листа из какой-то рекламной газеты. Стоял электрический чайник и сахарница. Я принес Прохоровой конфеты и печенье, которые она немедленно потребовала открыть. «Будем пить чай. Конфеты «Осенний вальс» называются? О, это как раз про меня! Вы хотите еще о чем-то меня спросить? Как это хорошо! Вам правда интересно? А мне правда ведь есть что рассказать. Почему не пишу об этом книгу? Да не умею я это делать. Пока додумаю, сколько в слове надо писать букв «н», день пройдет. Я могу только рассказывать…»
* * *
Я все думала после нашей предыдущей встречи…
Мои слова – это такая ответственность перед памятью Славы. Ведь о взаимоотношениях между ним и Ниной говорить неприятно. Этот Митюля – это такой реванш. Ведь он оказался невероятно мстительным. Но Нина сумела сделать его наследником. Пусть абсолютно противозаконно, но сумела. Ему досталось все. И он начал продавать. Недавно узнала, что он продал рояль Славы…
Боже мой!
Мало того, он же еще получил право продавать разрешения на выпуск пластинок с записями Славы. Таинственным образом. Когда Наташа Гутман пошла к нему за разрешением, он отказал. При этом шаркнул ножкой: «Вон у меня сколько записей лежит под диваном, но вам не дам. Просто не хочу».
И еще позволил себе антисемитские высказывания. Для Святослава это такое посмертное поругание!
Нельзя сказать, что Светик ненавидел его. «Мне его жалко даже», – сказал он как-то.
Но этот Митюля был для него такой обузой! Главное, чего я не могу простить Нине, – это ее отношения к Славе. Потому что любила она только одного человека, Митюлю. В мороз она пойдет босая по снегу, если Мите надо принести бутылку водки. Ночами сидела при нем, когда к нему нельзя было подойти – он пьяный был агрессивным и тут же бросался в драку. Для Дорлиак Митюля был единственным смыслом жизни.
Как-то у нее вырвалось в адрес племянника: «Какой красавец!». А у Митюли на лице были явные следы потасканности и деградации. При этом все свои неудачи он срывал на Нине. Он же был неудачным актером, не смог удержаться ни в одном театре.
Как-то он разбил машину, наехал на двоих людей, и его арестовали. Так Нина заставила Свету пойти к Фурцевой: «Иначе я умру. Если с ним что-то случится – я жить не буду». И Светик пошел к министру.
«Фурцева достала огромную папку, – рассказывал потом Святослав, – где были все протоколы на Митюлю. Документально описывалось, как он себя ужасно вел, как ругался матом на милиционеров».
Фурцева тогда сказала: «Хороший вы человек, Святослав Теофилович, но как вас обманывают. Но ради вас мы его, конечно, освободим». Как-то мы сидели со Светой в их квартире на Бронной
