Тайны запретного императора - Евгений Анисимов

Приговоренные к ссылке по-разному встречали своего экзекутора. Одни, рыдая, валялись у него в ногах, другие стенали о своей горькой участи, только Миних не утратил присущей ему храбрости: как только Шаховской вошел в камеру, бывший фельдмаршал смело двинулся ему навстречу, бестрепетно ожидая решения своей судьбы. Шаховской, который некогда служил под командой Миниха в русско-турецкой войне, узнал этот отважный взгляд широко открытых глаз, «с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видать».

После оглашения приговора Миних и его жена сели в сани и их повезли в Пелым. По-разному ведут себя люди в сибирской ссылке: Сибирь — земля суровая, и выдержать годы и десятилетия убогой жизни не каждый может. Не то Миних! Оказавшись в Сибири, Миних не изменился. В условиях заполярного Пелыма он проявил завидное мужество и терпение. Он не пил горькую, не проклинал судьбу, а… трудился на разведенном им огороде и на скотном дворе. Пока Миниха не выпускали из острога, он устраивал грядки на солнечной стороне вала, окружавшем острог. Когда, много лет спустя, ему позволили выходить за пределы острога, он расширил хозяйство, завел целое стадо. Зимой, которая длилась девять месяцев, он деятельно готовился к весне: перебирал и сортировал семена, вязал сети, чтобы «гряды от птицы, кур и кошек прикрыть», а супруга его, Барбара-Элеонора, занималась рукоделием. Летом пелымцы могли видеть, как Миних, в выгоревшем фельдмаршальском мундире, с косой на плече, шел на сенокос с нанятыми им косцами. Он учил грамоте местных детей, усердно молился, и когда умер присланный с ним лютеранский пастор, то сам вел церковную службу. Его кипучей натуре было мало места в Пелыме, и он посылал пространные письма императрице Елизавете, сочинял обстоятельные проекты вроде проведения канала от Петербурга до Царского Села. В 1746 году послания Миниха надоели в Петербурге и ему высочайше было запрещено бумагомарание. Миних понял, что его не освободят, но и тогда он не утратил оптимизма, он старел, но время было бессильно — Миних будто не менялся.

Лишь двадцать лет спустя, весной 1762 года, с приходом на престол Петра III, его освободили из ссылки, Миних вернулся в Петербург, все его многочисленные внуки и правнуки, встречавшие героя у заставы Петербурга, были потрясены, когда из дорожной кибитки выпрыгнул бравый, высокий старик в рваном полушубке, прямой и бодрый. Его, казалось, как писал современник, «не трогали тление, перевороты счастия». А между тем ему было почти 80 лет! Вот что значит не подчиниться неблагоприятным обстоятельствам и оставаться оптимистом…

При новом государе Миних пытался вернуть утраченное влияние. Во время переворота Екатерины II в конце июня 1762 года он оставался верен императору Петру III, был с ним в Петергофе и даже советовал отчаявшему государю сесть на коня, ехать в Петербург и лично подавить мятеж. Однако император Петр III оказался трусоват — сам не поехал и Миниха не послал. А надо было попробовать: Фортуна прежде так любила Миниха! Фельдмаршал, конечно, сам мятежников не победил бы, но под ними мог бы рухнуть мост или что-то на них сверху упало или взорвалось, как это произошло когда-то в Очакове. И тогда бы победа оказалась за Минихом. История России пошла бы другим путем… Но этого не произошло. Петр III бы свергнут, Екатерина II благополучно воцарилась, а Миних стал уже не нужен. Его звезда окончательно закатилась, и вскоре, в 1767 году, он умер. 

Глава 6. Правительница, чуть было не ставшая императрицей

Итак, после низвержения Бирона и отставки Миниха власть оказалась в руках правительницы. Теперь пора нам приглядеться к ней повнимательнее. Анна Леопольдовна казалась женщиной симпатичной — была хорошо сложена, статна, стройна, хотя рассмотреть это было довольно затруднительно, так как почти все время с 1740 по 1745 год она была беременна и родила один за другим пятерых детей. Миних-сын писал, что Анна «волосы имела темного цвета, а лиценачертание хотя и не регулярно пригожее (то есть не отвечающее принятым тогда канонам женской красоты. — Е.А. ), однако приятное и благородное».

Но явно, что, несмотря на утверждение Э. Миниха, вкуса в одежде Анне Леопольдовне не хватало: «В одежде была она великолепна и с хорошим вкусом. В уборке волос никогда моде не следовала, но собственному изобретению, от чего большей частью убиралась не к лицу» [255]. Между тем прическа в туалете женщины того времени имела исключительно важное значение, даже больше, чем теперь. Без дорогого и — что существенно — изобретательного куафера не обходилась ни одна дама света. Париж уже давно диктовал свою волю всем модницам и в прическах, и в одеждах, и в аксессуарах. Одеваться по парижской моде было принятой при всех европейских дворах нормой, нарушать которую было просто невозможно. Величайшим искусством было достижение гармонии прически, украшений, платья с фижмами и манер. Правительница этим искусством не обладала и тем самым роняла свой престиж в глазах окружающих. Она не просто изобретала свою моду, а шла против нее. Миних-отец пишет то, что подтверждается другими источниками и даже портретами правительницы: «Она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, не носила фижм и в таком виде являлась к обедне, в публике (дело немыслимое! — Е.А. ), за обедом и после него, когда играла в карты с избранными партнерами» [256]. Почти так же пишет о принцессе Манштейн: «Одетая в одной юбке и шушуне, с ночным убором на голове, сделанным из платка». Шетарди сообщает, что на торжественных приемах правительница носит костюм с чем-то вроде султана (un corрs avec une espe'ce de sultane) [257]. Этот странный головной убор виден на самом известном ее портрете, дошедшем до нас. Неудивительно, что ей так понравился какой-то особенно красивый домашний костюм из Милана, который она увидела у жены младшего Миниха и с удовольствием взяла в подарок [258]. Из описаний гардероба правительницы видно, что в нем не было бальных платьев, имелось одно «кавалерское платье Святого Апостола Андрея», а большей частью упоминаются разного рода халаты и домашние платья — «шлафоры и полушлафоры с юбочками», «самары», и среди этого большинство — неярких, скромных тонов: черное, коричневое, темно-зеленое, «по синей земле с разными травами» [259]. Из нарядных платьев правительницы всем запомнилось маскарадное платье к публичному маскараду (пожалуй, единственному в ее правление) 20 октября 1741 года. Это был «грузинский костюм», обложенный собольим мехом и подбитый белой тафтой, с пунцовой юбкой и грузинским головным убором. Как известно, женский грузинский наряд не отличается ни пестротой, ни вызывающей расцветкой [260].

Скажем прямо: принцесса Анна никогда не производила на окружающих выгодного впечатления. «Она не обладает ни красотой, ни грацией, — писала жена английского резидента леди Рондо в 1735 году, — а ее ум еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность» [261].

Иначе писал об Анне Леопольдовне ее придворный Эрнст Миних. Он сообщал, что ее считали холодной, надменной и якобы всех презирающей. На самом же деле ее душа была «нежной и сострадательной, великодушной и незлобивой, а холодность была лишь защитой от грубейшего ласкательства», так распространенного при дворе ее тетки. Правда, Миних писал свои мемуары много лет спустя после смерти Анны Леопольдовны, а леди Рондо — во время описываемых событий. Впрочем, одно другому не противоречит — некоторая нелюдимость, угрюмость и неприветливость принцессы бросались в глаза всем, а доброта и глупость могут легко совмещаться в одном человеке. По-видимому, девочка росла скованной и застенчивой, и это проявлялось в ее холодности и нелюдимости. Леди Рондо писала в 1733 году, что дочь герцогини Мекленбургской — «дитя, она не очень хороша собой и от природы так застенчива, что еще нельзя судить, какова станет» [262]. Примечательно, что позже, в 1740 году, французский посланник в России маркиз де ла Шетарди передавал рассказ о том, как герцогиня Екатерина, мать Анны, была «вынуждена прибегать к строгости против своей дочери, когда та была ребенком, чтобы победить в ней диковатость и заставить являться в обществе». Очевидно, что применяемая к застенчивому ребенку строгость в данной ситуации могла только навредить.

Портило Анну Леопольдовну и то, что «она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется» (Рондо). Манштейн вторит жене английского резидента: у Анны Леопольдовны «был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием… огорчений со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны» [263]. В подобном утверждении есть резон — действительно, как мы знаем, при Анне Иоанновне ее держали в черном теле, а Бирон видел в девице свою соперницу.