Адью-гудбай, душа моя ! - Виктор Эмский

Глава девятнадцатая

Гудбай, Лимония!..

И в который уж раз -- о, в который! -- радужная мечта лопнула, как проколотый хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры, взмигнув, погас. "И ты, Марксэн, -- устало прошептал я, снимая портрет вчерашнего кумира, -- и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне, чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования..." -- На эшафот его, на плаху, -- горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария, -- и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг, приносящих в ваш дом трофейную картошечку! О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой комбинашечке, Идея Марксэновна -- такая прежняя, худенькая, как тросточка Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста -- бредила. -- Се -- Хомо Химероудус Непроявленный, -- блуждая взором, вещала она. -- Я породила не Сына, но Злаго Духа. Имя же ему, потрясшему мироздание, -- Великий Пык. -- Ну и что, ну и бывает! -- успокаивал я. -- Мы, Тюхины, почитай, все свое Отечество пропукали и, как видишь, -- ничего, существуем... -- ...вижу! -- стонала она. -- Цели наши ясны, задачи определены. Ваше "Слово к народу", товарищ Маузер!.. И она действительно лезла под подушку. Я выбегал покурить. -- Тю-юхи-ин! -- кричала лейтенант Шизая-Прохеркруст мне вдогонку, -- и ты, гад, без него лучше не возвращайся. Где хочешь ищи, но найди его, слы-ышишь?! Я кому говорю?! Господи, где я только не искал нашего вислоухого дурошлепа! Райский городок Садовск был исхожен мною вдоль и поперек. Все овраги, все закутки были излажены, все встречные спрошены. Коккер-спаниель Джонни бесследно исчез. Бездомный, неприкаянный, я бродил, как во сне. Честно говоря, ничего нового для меня в этом ощущении не было. Мне уже давно казалось, что я сплю. Что не только этот безысходный, глумливый романец, но и вся тюхинская жизнь моя -бесконечный дурной сон. И прервет его не звонок будильника, а беспощадная труба архангела Исрофила: "Подъем, Витюша, пробил и твой час!.." Так вот, когда я, как сомнамбула, вышел на обрывистый берег Червонного моря, я так и подумал: "Спокойно, Тюхин, без паники! Будем считать, что и это -- сон". Тот, кто должен был стать, по моим расчетам, чайкой по имени Джонатан, все в том же своем крякутно-рекрутском обличии стоял, устремляя взор в даль, на краю Горбатого Камня. Внизу вскипали розовые, как портвейн, волны. Вечерело. На багряном закате громоздилась титаническая, кудлатая, как основоположник марксизма, туча. Пушечно громыхнуло. Упругое эхо запрыгало по волнам. -- Безумец, о безумец! -- повернув ко мне разбитую в кровь голову, воскликнул чающий Высоты. -- Он все-таки решился дать последний бой Тсирхитне! Ах, да не туда же вы смотрите, молодой человек! Вон там -- на зюйд-зюйд-весте! Боевой корабль, почти вертикально задрав орудия главного калибра, палил в надвигающееся страшилище. -- Это "Варяг"? -- спросил я. -- Это флагман "Ефрейтор Е."! -- по-военному четко ответил стоящий над бездной. -- Герой! -- Самоубийца!.. -- Но ведь здорово же?! -- Погибельно!.. Смотрите, смотрите -- в него опять попало! Пораженный молнией ракетоносец задымился. -- Это что, это уже Война? Та самая?.. Ответа я не расслышал. Накренясь, героический крейсер ударил из всех стволов прямой наводкой. Грохот был такой, словно сам Враг Человеческий, перенятым у меня, Тюхина, способом, то бишь -- бухая кулачищем -- тщился положить этот райский мирок на дикую музыку военного противостояния. Когда убийственная какофония на мгновение смолкла, я представился. -- Тюхин, -- скромно сказал я, протягивая руку рвущемуся в бой усачу. -- Могутный-Надмирской. Судя по экипировке, вы из бывших? Бизнесмен? -- Предприниматель, -- уточнил я. -- Предпринимаю отчаянные попытки выжить в экстремальных условиях. Наползавшая с моря Тсирхитна выхаркнула черную молнию. Грянул гром. О, это была какая-то странная, слишком уж эмоциональная, что ли, туча. Она болезненно реагировала на каждое удачное попадание в нее: съеживалась, отсверкивалась злобными косоприцельными молниями, непрерывно при этом клубясь и видоизменяясь. И вот, когда в самое подбрюшье ее угодила ракета, туча разверзлась, словно исполинская, искаженная запредельной болью пасть, а как только это чудовищное хавало сомкнулось, я к ужасу своему увидел над собой всемирно-историческое, в полнеба Лицо, уже смертельно больное, с тяжелым, в самую душу устремленным исподлобным взором, как на том знаменитом фотоснимке, черно-белом, сделанном в Горках... -- Но это же не она, это -- Он! -- волнуясь, воскликнул я. -- У Зла не бывает рода! -- И племени!.. -- И уж тем более -- племени... Ага, крейсерок, кажется, тонет! Па-астаранись!.. И я отпрянул, и вовремя: он чуть не сшиб меня красным крылом дельтаплана. Миг -- и усатый камикадзе, низринувшийся в пучину, взмыл, подхваченный воздушным потоком! И полетел, полетел!.. Только не чайкой, о нет, не чайкой, а совсем-совсем другой литературной птицей. И возглас, который он издал, ложась на крыло, лишь подтвердил это впечатление. -- Пусть сильнее грянет буря! -- продекламировал из подоблачья Могутный-Надмирской. -- Господи, спаси и помилуй нас, трижды проклятых! -- прошептал я. И в этот миг вспыхнуло! И жалкое солнце ослепло! И белое стало черным, а тайное -- явным. Земля вдруг всколыхнулась и погибельно ушла из-под ног. Божий мир сатанински перекривился и стал опрокидываться. "Как, и я лечу?! Зачем, куда?!" -- обмирая, подумал Тюхин, и это было последнее, о чем он успел подумать... Тонущий крейсер с поднебесной высоты казался каким-то невзаправдашним, матросики, сыпавшиеся с его бортов в розовые волны, игрушечными. "Ну да, ну да, ведь это же сон", -- успокоил себя чудом спасшийся. Крылатый конь Пегас, волшебно подхвативший его всего лишь за миг до гибели, летел вдоль берега. Тюхин сидел верхом, судорожно вцепившись в гриву, и седые волосы его стояли дыбом от встречного ветра. В ушах звенело. Мимо проносились жалкие ошметья разодранной атомом Гадины. Вблизи они были серенькие, как клочья тумана, безликие и напрочь лишенные какого-либо смысла. Чудом удержавшийся на плаву флагман, выиграл бой. "Но не войну, увы, не войну!" -- ища глазами дельтаплан, подумал Тюхин. Слева было море, справа, за скифской ковыльной степью, -- рассветные горы. Это, должно быть, с них стекала рассекшая полуостров надвое река -- изгибистая, стремительная, вся в перекатах и бурунах. Вода в этом трансфизическом Салгире была ярко-алая, как кровь из горла чахоточника. "Так вот, вот почему оно такое розовое, -- догадался Тюхин. -- Бог ты мой, а какого же еще цвета может быть море, в которое впадают такие реки?!" Тюхин снизился. В дьявольском компоте пурпурной стремнины мелькали трупы, обломки разбитых вдребезги плавсредств, могильные кресты, обезображенные ужасом лица утопающих. Судя по всему, и в горах шла схватка. Беспощадная, до полной и безоговорочной победы. "И вечно! И где бы мы, окаянные, ни были, куда бы не устремлялись! О, неужто же хорошо только там, где нас, тюхиных, по счастью еще не было?!" -- И только он подумал об этом, как где-то совсем близко, прямо под ним, застрочил "калашников", хлопнула граната. Высекая искры подковами, она скакала вдоль берега на белом арабе -- голая, одногрудая, как древняя обитательница здешних легендарных мест, стреляющая от живота короткими очередями. Тот, в кого пыталась попасть Иродиада, находился на другом берегу кровавой реки. Злобно посверкивая пенснэ, он отстреливался из именного браунинга. Враг только что переплыл реку, а посему был окровавлен с ног до головы. -- Тю-юхин! -- заметив меня, закричала Иродиада Профкомовна. -- Он уходит, он уйдет, Тюхин! Ах, ну сделай же что-нибудь! -- Это кто, это Зловредий Падлович? Ты берешь его замуж? -- Я хочу взять его за яйца, Тюхин! -- гневно вскричала моя бывшая совратительница. -- Любо! -- откликнулся я. И белый араб внизу заржал, и мой Пегас тревожно отозвался. Я сунулся в седельную сумку. О да, предчувствие и на этот раз не обмануло! Верный всуевский "стечкин" находился там. -- Держись, Кастрюля! Я вытащил пистолет, я передернул слегка заржавевший затвор и в это время Кровавый Очкарик выстрелил. Надо отдать должное -- стрелял он отменно. Я вскрикнул, я схватился за грудь -за самое что ни на есть сердце!.. -- Ах! -- вскрикнула Иродиада. -- Эх! -- горестно оскалясь, вскрикнул Пегас. Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все втроем -- Иродиада, Пегас и я -- хором вскрикнули: -- В яблочко! -- Нена...! -- взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый вампир. -- Ты по... ты почему не умираешь, Тюхин? -- Значит, так надо! -- по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол, как одна моя знакомая. Только после этого я позволил себе потерять сознание... Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией, целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого, екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи сутки я стал бредить стихами, на седьмые -- ожил. Беззаветная Иродиада загнала чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на прощанье слова: "Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!". "Ты имеешь в виду Конституцию?" -- устало переводя дух, спросил я. "Я имею в виду антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!.." Больше мы с ней так и не увиделись. Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на Саперном, городках -- Садовске и Гомеровске -- зажигались первые трепетные огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где небесные, -- крылатый мой конь -- серый в яблоках -- в честь самого удачного в жизни выстрела -- друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал: -- А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?! Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем. По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть навыкате, глаз -- сегодняшний вопрос был поставлен ребром. -- Ну, так летим или нет? -- нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас. Я невесело улыбнулся. Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены, поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака -- это дорогого стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе... Вздохнув, я обнял его за шею. Где-то далеко в ночи сухо щелкнул выстрел. Взлаяли псы. Я ворохнул полешко и мириады гаснущих на лету искр устремились в звездную высь... На рассвете разбудил неведомо откуда взявшийся Петруччио. Бестолково маша крыльями, он тревожно возвестил: -- Эх, пр-ропадем!.. Полундр-ра!.. О, если б это была его очередная дурацкая шуточка! Увы -- дивные райские городишки были окутаны дымом. Пожары полыхали сразу в нескольких местах. Татакал пулемет. Дороги, полные беженцев, шевелились, как щупальца несусветного осьминога. Стало страшно. -- Имя же вам -- Содомск и Гоморровск, -- глядя с-под ладони, догадался я, новый Свидетель и Очевидец. С Другом, Товарищем и Братом я попрощался там же, на Горе. Сверкнув фиксой, он крепко, по-мужски, поцеловал меня в губы. -- Ты только свистни, -- смахивая копытом скупую слезу, сказал мой, в некотором роде, аллегорический. Долго еще на фоне багряного, как знамя пролетарской революции, рассвета он умалялся в размерах, сначала похожий на НЛО, потом на экзотическую бабочку-эфемериду, а под конец и вовсе на мошку, микроскопически мелкую, трудно идентифицируемую... По дороге в Садовск мне внезапно припомнился приснившийся днями сон. Чистое поле. Цокот копыт за спиной. "Это он, Пегас!" -- подумал я и, улыбаясь, оглянулся и увидел бешенно мчащуюся прямо на меня гоголевскую Тройку. "Пади! Убью-у!.." -- пьяно вскричал кучер Селифан в маршальском мундире. Я пал под колеса, как там, на фронте, падал под гусеницы вражеских танков и Тройка переехала меня. А когда я, утирающийся, приподнялся над травой, сидевший в тачаночке Павел Иванович Чичиков, Междупланетный Прохиндей, Генеральный секретарь Всемирного Интернационала Мертвых Душ, сыпанул по мне из "максима"... Тра-та-та-та-та!.. В городе шли повальные грабежи и аресты. Я перекантовался на пляже, а когда стемнело, пробрался на улицу Соцреализма. Окна "фазенды" были освещены, гремел фокстрот, на занавесках кривлялись тени. Чужие пьяные голоса орали "горько!". Я хотел подойти поближе, но скрипнула калитка, кто-то схватил меня в темноте за руку. -- Соседушка, не ходи, погубят они тебя! -- горячо прошептала Веселиса. -- Кто? -- Да эти вражины -- Мандула с Кузявкиным! Они ведь на тебя засаду устроили, сокол ясный!.. В это время раздался звон разбитого стекла. Идея Марксэновна, взвизгнув, отчаянно запела: