Дети Железного царства - Ирина Валерьевна Ясемчик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А можно её вернуть?
— Можно, — убеждённо кивнул Жизнерад, — любовью да лаской всего добиться можно. И терпением.
Мне сразу вспомнилась мать. «Нельзя, сынок, людям верить. Всем своя рубашка к телу ближе». Некому было вернуть ей веру в людей. Ни любви, ни ласки матушка не видела с тех пор, как полонянкой стала.
— Запомни, Ярослав, — продолжал табунщик, — терпение — любой учёбы основа. Хочешь лошадей выезжать, учись не злиться, когда что-то не получается. Нельзя сердиться на молодую лошадь за то, что она не сразу тебя слушается. Если у коня что-то не получается, повторяй снова и снова, как с человеком. Ругать и наказывать не спеши никогда.
— Некого мне пока учить, — с тоской в голосе произнёс я, — дружинники меня от лошадей гоняют.
— На дружинников не серчай. Они не со зла тебя гонят. Просто лошадь — создание особое, нужно знать, как с ним обращаться, а ты ведь не знаешь. И можешь по незнанию своему вред причинить и себе, и коню.
— И долго этому учиться надо?
— Ну как тебе сказать… пожалуй, что недолго. Раз в тебе любовь к животным есть, считай, полдела сделано. Любовь как солнце — всему жизнь даёт. Погляди вокруг: суровы Железные горы, почитай сплошной камень, а здесь пастбища. Трава высокая, сочная.
— Отец говорит, тут особые чары. Только эта трава делает его коней волшебными.
— Без рук человеческих никакое чародейство не поможет, — убеждённо возразил Жизнерад, — если бы люди, что лошадей здесь пасут, не любили бы коней, и траву эту, и землю, которая траву породила, ничего бы не вышло. Запомни, Ярослав: землю родную любить надо, даже если кажется, что жить тебе на ней тяжело.
Ярослав открыл глаза. Уже светало. Одна за другой гасли в светлеющем небе звёзды. Добромир сидел возле тлеющего костра. Юноша окликнул богатыря, тот повернулся, улыбнулся.
— С добрым утром. Как спалось?
— Отлично. Правда тело всё болит, и пальцы дрожат.
— Это плохо. До завтра-то оправишься?
— Завтра усталость пройдёт. А боль уйдёт, как только работой себя займу.
Добромир вздохнул.
— Плохо, что мы задерживаемся. Дней семнадцать уже прошло от срока, что Кощей Горлице на раздумье отвёл. Не опоздать бы.
— Не опоздаем. Как только горы перейдём, я во всю прыть поскачу.
— Хороший ты парень, Ярослав. Смелый, надёжный, — богатырь пошевелил палкой угли, весело взвился кверху сноп искр, — знаешь, я хотел бы, чтобы ты стал моим побратимом.
— Побратимом? — изумился Ярослав, — а ты уверен, что не пожалеешь об этом?
— С чего это я должен жалеть! — с вызовом произнёс витязь, — если б хоть чуточку сомневался — не предлагал бы. Если сам брататься не хочешь, то так и скажи.
— Нет, что ты. Я-то с радостью, просто неожиданно это как-то. Не всякий решится смешать кровь с кощеевым сыном.
— Брось ты свою дурь! Ты ведь Горлицу для меня спасти хотел, жизнью за нас рисковал. Ты для меня не кощеев сын, а товарищ верный. Так что, согласен? — протянул Ярославу руку, тот от души пожал её.
— Согласен, — юноша вынул из-за голенища нож, тот самый, что купил у кузнеца, провёл по запястью лезвием, так, чтобы из ранки показалась кровь, потом протянул нож Добромиру.
Тот тоже рассёк кожу на запястье. Сложили руки, рана к ране.
— Будь же мне не просто товарищем, а младшим братом, — молвил Добромир, — друг за друга насмерть стоять, родства не предавать.
— Клянусь! — отозвался Ярослав.
Они обнялись.
— Брат, — тихо, словно примеривая на язык малознакомое слово, произнёс кощеев сын, — брат, побратим.
Богатырь улыбнулся.
— Теперь нам с тобой никакие преграды не страшны! — замотал запястье чистой тряпицей.
Ярослав просто слизнул кровь.
— Давай перевяжу, — предложил витязь.
— Не надо. Всё равно повязка свалится, когда перекидываться буду. Так заживёт, это же не рана. Царапина просто.
— Чудно у тебя всё, — покачал головой Добромир, — нелегко, наверное, сразу и человеком, и зверем быть.
— Как сказать… По мне так ничего трудного здесь нет. Разве что в первый год непривычно. По-другому смотришь, по-другому дышишь, двигаешься. Уж о еде я не говорю.
— Ты только в коня превращаться можешь? — полюбопытствовал витязь, — я вот слышал, будто есть чародеи, которые кем угодно обернуться могут. Правда это или выдумки?
— Правда.
— Ишь ты. А ты так можешь?
— Могу, — ответил, чуть помедлив, Ярослав, — я в собаку пробовал превращаться, после того, как получилось без ножа и заклятия конский облик принимать.
— И в кого сложнее было перекидываться?
— В пса.
— Надо же. Я бы решил, что наоборот. Собака она как-то ближе к человеку. Мясо ест, и копыт у неё нету.
Ярослав улыбнулся.
— Тут дело не в том, что ешь. Просто в лошадь я с самого детства хотел научиться перекидываться, ещё когда матушкины сказки слушал. А когда стал учиться псом оборачиваться, прежней одержимости не было. К тому же я стал старше, тело уже не так изменчиво. Вот отец, тот действительно в кого угодно превратиться может. Или почти в кого угодно. Причём обличье мгновенно меняет, — парень слегка поёжился, — я вряд ли так смогу.
— Да зачем тебе это? Это ж, наверное, хорошо только когда с другим чародеем силой меряешься, а в простой жизни и двух обликов хватит.
— Тут ты прав пожалуй.
Добромир зевнул.
— Давай теперь я покараулю, а ты поспи, — предложил Ярослав.
— И то дело, — согласился побратим, — спать надо когда можно, потому как не известно, когда в следующий раз удастся отдохнуть.
Добромир скоро уснул. Ярослав посидел немного у костра, потом перекинулся в жеребца — зверю дозор нести сподручнее. С минуту постоял неподвижно, только ноздри раздувались, улавливая запахи, что нёс ветер, да поворачивались на малейший шорох уши. Убедившись, что причин для беспокойства нет, конь шумно вздохнул, подошёл к водопаду, бегущему с весёлым звоном вниз по скале. Медленно, цедя сквозь зубы, согревая во рту прохладную воду, напился. Затем быстро сунул голову под быстрые струи, смывая остатки сонной истомы. Отступил на пару шагов, встряхнулся. Хорошо! Теперь и позавтракать можно. Горная трава вкусно похрустывала на зубах. До чего же сладкая эта трава. И всё же, не так хороша, как на конских пастбищах. Странно, здесь ведь она считай совсем нетронутая. Может дело в том, что место с дубом заветным близко, людей в этих краях не бывает, некому «любовь к земле и заботу приложить», как сказал бы Жизнерад. Выходит, прав был табунщик: без рук
