На диком бреге - Борис Полевой

Листая «Огни тайги», легко было почувствовать: пульс стройки бьется нормально. Но слухи все шли и шли, и даже серьезным, несклонным к сплетням и болтовне людям начинало казаться, что в разговорах этих какая-то доля правды есть. И они, серьезные люди, невольно с особым вниманием приглядывались к двум героям этих сплетен. Ничего, что давало бы возможность сделать те или иные выводы, заметно не было.

Литвинов по-прежнему поднимался до рассвета, упражнялся со своими гирями. С раннего утра его можно было встретить в любом конце огромной строительной территории, а в положенные часы, в половине одиннадцатого, «сняв сливки рабочего дня», он появлялся в управлении. Многие инженеры считали эти утренние его походы неким атавизмом, отрыжкой первых пятилеток. Петин насмешливо называл их «пустым мотаньем», но Старик оставался верен себе.

Вячеслав Ананьевич любил говорить: «Управление — это мозг». Мозг всегда должен быть неподвижен. Только в этом случае в нем может быть сосредоточена вся полнота информации, и он сможет, все взвесив, мгновенно реагировать на любую новую информацию.

Так они и работали, каждый по-своему. Иногда, с исхлестанным ветром лицом, с росинками растаявшего инея на мохнатых бровях, Литвинов вваливался в кабинет Вячеслава Ананьевича, садился на стул, хрипел: «Продрог, как последняя собака», — требовал принести стакан горячего чаю и, обжигаясь, выпивал его. Стараясь замаскировать нотки снисходительного сожаления, Вячеслав Ананьевич говорил:

— Ну зачем вы себя не жалеете? Управление должно работать как точное счетно-решающее устройство. Аналитическая машина, Федор Григорьевич, располагая информацией, мгновенно перепробовав все возможные варианты, выбирает самые правильные, самые рациональные решения. Она никогда не ошибается. Так должны руководить и мы. Все зная, все вперед предусматривая, исключая возможность случайных решений.

Литвинов, откусывая крепким зубом кусочки сахара, с шумом потягивал из стакана чай, ершил рукой жесткий бобрик, и в синих глазах его загоралось лукавство:

— Привычка, дорогой Вячеслав Ананьевич, привычка! Когда нас, совсем зелененьких, бросили из политехнички прямо на Днепрострой, какая была тогда техника? Лопаты, кирки, тачки, грабарки. Американский паровой экскаваторишко «Марион» чудом казался… За десять верст смотреть бегали… Ох, прикажи еще стаканчик налить! Вкусно твой секретарь чай заваривает, не то что мой чемодан — отваром банного веника поит… Так вот однажды пыхтим мы в карьере и видим: идут над котлованом двое — один пожилой, седой, с острой бородкой, другой военный. Остановились, глядят, потом тот, что с бородкой, спрыгивает в карьер, кричит: «Инженер, куда вы смотрите, черт вас возьми! Как ваши люди лопату держат? Какой у них из-за этого косинус — фи?» Сбрасывает пиджак: «Подержите и смотрите, молодой человек, вот как землекоп должен стоять, а вот как бросать». И вмиг наполнил тачку. «А ну, говорит, повторите сейчас же». Я красный, мне стыдно, бородачи-грабари посмеиваются, ну, стараюсь. «Вот теперь лучше. Какой институт вы, молодой человек, кончали?» — «Московский политехнический». — «А я — Киевский. Нас учили, чтобы инженер сам мог любую работу делать. Понятно это вам?» Отвечаю — понятно… И знаете, кто оказался? Начальник строительства Александр Васильевич Винтер — знаменитейший гидротехник, Ленин его знал. — Литвинов допил чай и лобедно поставил стакан на стол.

— Так вы же сами сказали, это в первую пятилетку было.

— Ну и что?

— Сами сказали, какая была техника: лопаты, кирки, грабарки.

— Ну и что?

— А сейчас спутники над нами летают, счетно-аналитические устройства мгновенно решают задачу, над которой сотни математиков просидели бы сотню лет.

— Ну и что?

— Зачем нужна лопата, когда экскаватор Поперечного один работает за тысячу лопат?

— Ну и что?.. Человек-то остается венцом творения. Мой дружок Максим Сердюк как раз заправляет в институте, где эти самые «мыслящие» машины придумывают. Он рассказывал: среднего шахматиста машина обязательно обыграет, а мастера никогда. Нет в ней творческого импульса. Она не может создавать что-то новое, не способна творить, не может, наконец, блефовать, черт возьми, когда это надо.

Глотая чай, рубя воздух короткой рукой, Литвинов тоненьким голосом выкрикивал:

— Отличная информация — хорошо. Но разве она заменит когда-нибудь живые человеческие контакты? Людей тысячи — и… Это уже не та рабочая сила, а мыслящие индивидуальности, как вы и как я. А о чем думает человек, что ему нравится, что ему мешает, что его вдохновляет, что размагничивает, — это пока еще ни одна машина угадать не сумеет. Это, дорогой Вячеслав Ананьевич, чувствовать, это ощущать надо. Все время. Каждый день, каждый час. Вот тогда действительно можно все предусмотреть или предвидеть…

— Ко мне на прием, дорогой Федор Григорьевич, ходит — извините меня, но это статистика — больше людей, чем к вам, — с доброжелательной снисходительностью замечал Петин.

— Верно. Статистически верно, — задорным, мальчишеским голосом кричал Литвинов. — Но к вам ходят те, кому вы нужны, а не те, кто вам нужен… А я вижу и тех и других.».

Такие споры возникали частенько, и каждый раз, возвращаясь после них к себе, Литвинов восхищался: «Далеко пойдет. Башка!» И все-таки добавлял, подумав: «Только, кажется, не с того конца эта башка затесана». А Петин дома, прихлебывал кофе, который Дина приносила ему после обеда в кресло под торшер, снисходительно улыбаясь, рассказывал:

— Опять воспитывал этого… Ну, как это по-немецки-то будет… Ну, давно прошедшее время?..

— Плюсквамперфектум?

— Вот-вот, этого плюсквамперфекта… Трудно, очень трудно поддается. Простейших современных истин не хочет понимать. Упрямейшее существо, никак его не вытащишь из этих первых пятилеток… Сейчас суда водят по приборам, а он, начальник, бегает по карьерам…

Прихлебывая кофе, ласково посматривая на изящную фигурку жены, он как бы думал вслух:

— Упрямство это иногда просто бесит, сдерживаю себя изо всех сил… Он, в сущности, неплохой человек, но морально устарел, знаешь, как стареет на складе машина, даже если на ней и не работают… Боюсь, плохо кончит сейчас это не в моде…

Такие разговоры тревожили Дину. Слухи, ходившие по стройке, были ей, разумеется, известны. Они вызывали в ней двойственный отклик: уважая мужа, веря в его талант, она радовалась, что, возможно, сбудется их мечта — он станет первым на строительстве, и тогда во всю ширь расправит крылья. И в то же время ей было больно за этого немножко смешного, своеобразного, самобытного Старика, который все-таки, что там ни говори, сердечно принял их обоих, хорошо к ней относится.

С некоторых пор в доме Петиных появилось новое существо — маленькая японская собачка Чио-Чио-Сан, которую, по просьбе Вячеслава Ананьевича, отыскал, приобрел и привез Пшеничный, летавший в Ленинград в служебную командировку.

— Чио, а он ведь все-таки неплохой, этот Старик. Ведь так? — говорила Дина, и Чио подтверждала: «Гав-гав»…

Однажды прямо в прихожей, не дожидаясь послеобеденного, самого уютного в семье часа, отведенного Петиными для обмена новостями, Вячеслав Ананьевич сообщил, что начальника стройки срочно вызвали в Москву. Его предупредили о возможности задержки, и было при этом сказано, что временно управление он передаст Петину. Вячеслав Ананьевич рассказывал об этом спокойно, но жена чувствовала: он весь напряжен, прикладывает неимоверные усилия, чтобы скрыть радость. Ей стало грустно, и муж заметил это.

— Бедный Федор Григорьевич, нелегко ему придется, — вздохнул Вячеслав Ананьевич. — Наверное, письмо. Помнишь, вы ездили тогда в колхоз?.. Но тут уже он сам виноват, я предлагал пресечь все это в самом зародыше. Нет, видите ли, нельзя. Эти люди «по-своему правы», их надо убедить, им надо доказать… Вот доказал… А теперь придется убеждать уже не сибирских мужиков, а инстанции.

— Но я же слышала, как он говорил с ними. Это был искренний разговор, — грустно произнесла Дина.

— Разговор. Вот именно разговор… Если бы командир, поднимая роту в атаку, говорил: «Товарищи солдаты, прошу вас бежать под пули. Вас, конечно, может быть, и убьют, но прошу вас, не думайте об этом, нам страшно важно захватить высоту», — выиграли бы мы войну? Развевался бы наш флаг над Берлином?.. Дисциплина, железная дисциплина, приказ, железный приказ… в этом — успех. Досадно, но теперь и мне порой приходится говорить все это — «подумайте», «обсудите», «взвесьте», «сообщите»… Сколько на это время уходит, как устаешь! И понапрасну, попусту…

— А все-таки мне его жалко, — упрямо произнесла Дина.

— Ты у меня добрая, тебе хочется, чтобы всем было хорошо. А так не бывает. Новое всегда ломает старое, иначе жизнь бы остановилась. И еще, — в голосе Вячеслава Ананьевича послышалась искренняя грусть, — и еще, не кажется ли тебе: жалея его, ты совсем не жалеешь меня?..