ДПП (НН) (сборник) - Виктор Пелевин

– И что ответил русский человек, Зюзя?

– Русский человек ответил, что лучше, конечно, в огромном светлом доме. Вы сказали, что такой выбор понятен, но путь туда непрост, и плата будет немалой. И русский человек согласился на эту плату, какой бы она ни была.

– Продолжайте, Зюзя.

– И тогда, Чубайка, вы открыли русскому человеку страшную тайну. За право находиться в этом доме ему придется стать табуреткой самому, потому что именно так живет весь мир, и людей этому обучают с детства…

– Ну и?

– А когда русский человек перекрестился и действительно стал табуреткой, вы объяснили, что в стране сейчас кризис. Поэтому огромных светлых домов на всех не хватит. И ему, то есть как бы уже ей, временно придется стоять в том же самом сарае, где и раньше. Но только в качестве табуретки.

– Интересно излагаете, Зюзя. И что дальше?

– А затем уже без всяких объяснений на табуретку уселась невидимая, но очень тяжелая задница, которая на своем языке разъяснила бывшему русскому человеку, что не следует интересоваться, чья она, потому что у табуреток тоже бывают проблемы. А лучше подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, какая у него, то есть у нее, национальная идея…

– Вот. Наконец-то мы добрались до темы сегодняшней передачи, – сказал Чубайка, повернулся к телезрителю, и камера дала его крупным планом, оставив Зюзю за кадром. – Здравствуйте, дорогие россияне! Меня зовут Чубайка. А это, как вы догадались, Зюзя. Вообще-то он не такой дурень, каким мог показаться, но до него все слишком медленно доходит. Он не понимает, что табуретка в нынешних условиях молиться должна, чтобы привлечь к себе инвестора. А какой инвестор захочет, чтобы его называли задницей? Кстати, Зюзя, вы с рыночной точки зрения табурет никакой. Скрипите сильно – это я вам как единственный реальный инвестор говорю…

Степа понял, что больше не может выносить этих гуннских плясок на могиле своей мечты. Когда он выходил из вагона-ресторана, на вахту у телевизора заступил замасленный железнодорожный люмпен, непонятно что делавший среди чистых скатертей и сверкающих столовых приборов. Он переключил программу, попал на новости и довольно осклабился:

– У‑у, Колин Пауэлл… А вон и Коля…

Добравшись до купе, Степа рухнул на свое место. Полежав на спине, он понял, что не уснет, и вытащил из портфеля «Братьев Карамазовых». Он никогда не читал этой книги, хотя помнил, что в детстве смешил родителей, выговаривая ее название как «Братья Кармалазовы», а потом раза два писал по ней сочинения в школе («мучительные раздумья большого художника о судьбах России и духовных поисках живущего в ней человека», высший возможный балл – «три» за содержание, «четыре» за грамотность).

Сейчас, наверное, поздно было начинать. Но слушать радио было скучно, и он открыл том на неизвестно кем и когда заложенной странице:

«Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским…»

Степа понял, что по радио как раз крутится песня этой самой Мадонны, словно состоящая из заголовков бизнес-ньюз, которые сами собой разворачивались в его голове в чугунные информационные блоки:

«You know that we are living in a material world,

And I’m a material girl…»

«Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы…»

«You know that you are living with a material girl,

And this is a material breach…»36

Степа поднялся и с такой силой выключил радио, что круглая ручка осталась в его кулаке. Он швырнул ее в угол. «Какие там идеалы, боже мой», – подумал он и стал читать дальше:

«Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотою. В содоме ли красота?»

Степа уронил книгу и застонал:

– Ах, если бы, Федор Михайлович! Если бы!

Утром Степина машина попала в пробку на Пушкинской, и он задремал за спиной шофера. Придя в себя от гудков, он несколько секунд не мог понять, где находится, пока не увидел рекламу пепси-колы со словами «Бери от жизни все!».

При виде бутылки в руке лирического героя Степа провалился в ассоциации, которые заставили его так сложно наморщиться, что сидевший за рулем соседнего джипа человек заерзал на месте и несколько раз нервно просигналил.

Когда машина тронулась, Степа вспомнил, что в обитой шелком коробке остался еще один лингам победы, такого же цвета ультрамарин, как этикетка на рекламе. Цвета удачи, хотелось бы верить… Но оснований для веры было мало.

«Что теперь? – подумал он. – Непонятно. Как в песне – и не разберешь, пока не повернешь… Фу…»

Мюс на работе не оказалось. Степа открыл дверь в бухгалтерию, и на него выплеснулись брызги чужого спора:

– Да чего он гонит-то? А раньше русский человек что, не был табуреткой? Не просто табуреткой, а стульчаком с большой дырой посередине…

Где Мюс, в бухгалтерии не знали. Бледная бухгалтер сказала, что второй день звонит Сракандаев, интересуется, когда Степа будет на месте. В контрольном отделе тоже ничего не знали про Мюс. Зато на ее столе в приемной лежал огромный букет роз, перевязанный муаровой лентой с вытисненным золотым осликом – за полчаса до приезда Степы его доставил курьер из «Дельта-кредита». Кроме того, с букетом прибыло письмо.

Тихо выругавшись, Степа взял его и пошел в кабинет – читать. Письмо, отпечатанное на розовой японской бумаге, было следующего содержания:

«Степка,

Когда я увидел тебя в этой рясе и перчатках, с этим крестом и всем остальным (хо-хей-хо!), я сразу понял, что ты very cool guy[36], с воображением и стилем. Я люблю ребят вроде тебя, потому что и сам такой – ты, наверно, уже в курсе. Я уверен, что впереди у нас немало клевых-преклевых обалденных минут, а может быть, даже часов и дней. Когда будет свободная секунда, раздай мне, пожалуйста, звоночек. А то я боюсь перегрузить твой автоответчик и напрячь твою секретаршу.

Знаешь что? Выбирайся-ка в этот уик-энд ко мне на дачу!

P. S. Как прикольно, что мы работаем над одним проектом! Я сразу понял, что мы одинаково смотрим на мир».

Вместо подписи был подрисован маленький ослик. Степа положил письмо на стол, опустил голову на руки и некоторое время глядел в темноту под веками, считая варианты, как сказал бы шахматист. Ни один не хотелось досчитывать до конца.

На столе звякнул селектор.

– Степан Аркадьевич, – сказала Люся из бухгалтерии, – курьер из «Дельта-кредита» еще здесь. Ему велено без ответа не возвращаться. Что сказать?

– Сейчас будет ответ, – буркнул Степа. – Где же Мюс?

– Не знаю.

Бросив трубку, Степа притянул к себе сракандаевское письмо, подумал немного и крупно написал под осликом:

«Пасись, жопа, пока Таня волков отгоняет».

«Нет, грубовато, – решил он, перечитав написанное. – Или нормально? Может, поменять «жопа» на «жора»? Тогда с большой буквы надо… Вот черт, теперь еще и об этом волноваться…»

На всякий случай подрисовав под ответом что-то вроде интернетовского смайлика, он нажал на селекторе клавишу со стилизованной «М» (сердечко с двумя вертикальными ножками), и тут же вспомнил, что Мюс в банке нет. Без нее он чувствовал себя как без рук. Взяв письмо, он вышел в коридор. Там ждала Люся из бухгалтерии.

– Вот ответ, – сказал Степа, отдавая ей сложенный лист, – передай курьеру. Меня сегодня больше не будет.

– Степан Аркадьевич, не могли бы вы просмотреть последние платежки? – сказала девушка. – Они у вас на столе, бухгалтерия очень просит.

– Потом, – сказал Степа.

Вернувшись в кабинет, он попытался дозвониться Мюс, но ее мобильный был выключен.

«Что же за день такой, – подумал он. – Даже пожаловаться некому…»

Подумав, он решил ехать в ГКЧП к Простиславу.

Простислав успел попасть в передрягу. Его только что отпустили из больницы после отравления соединениями ртути – оно было таким серьезным, что он даже побывал в реанимации. Степа слышал, что от ртути умерли почти все китайские богдыханы, занимавшиеся поисками вечной жизни, потому что в даосские рецепты пилюль бессмертия входила киноварь. Из-за этого в недомогании Простислава чудилось что-то высокое, императорское, и Степе неловко было заводить разговор о своих проблемах. Но, к счастью, рассказывать ничего не пришлось – достаточно оказалось упомянуть Сракандаева.