Любовь и долг Александра III - Елена Арсеньева

Александр приехал в Ниццу на Пасху. До той минуты, пока он не вышел из поезда, ему все казалось, будто слова отца вызваны какой-то ошибкой. То есть Никса, конечно, болен, но все это совсем не так ужасно, как считает отец. Доктора… они такие паникеры! Нарочно наводят страх, чтобы придать себе значимости. Им, верно, лестно, что сильные мира сего – а кто сильнее императора и его семьи? – ловят каждое их слово, на них уповают, как на Бога…

Однако первые же слова Федора Адольфовича Оома, который встречал Александра на вокзале, уничтожили всякую надежду. Оом рассказал случай, после которого императрица отправила ту страшную телеграмму императору. Оказывается, накануне ночью у Никсы случился удар. Наступил паралич всей правой стороны. Больше не возникало сомнений, что все врачи, желавшие видеть симптомы улучшения, ошибались.

Саша слушал все это с ужасом. Значит, врачи не нагнетали ситуацию – они, напротив, не видели истинного положения вещей.

– Да, – с тоской подтвердил Оом. – Я хорошо помню, как злился на Шестова Мещерский. И ваша матушка, которая верила им всем, наконец-то прозрела. Ох, если бы, ваше высочество, видели ее ужас, когда она воскликнула: «Значит, вы меня обманывали, вы мне не говорили правды?» И мы все в душе воскликнули с ней то же самое.

Они молча доехали до виллы «Бермон», но лишь вошли и приблизились к гостиной первого этажа, как навстречу выбежал дрожащий Шестов, на котором лица не было.

– Федор Адольфович, я вас умоляю! – вскричал он, даже не замечая стоящего рядом с ним великого князя. – Ее высочество… Боже мой! Заступитесь же за нас!

– Вы чудовищно, вы непотребно жестки! – раздался решительный, холодный женский голос, показавшийся Саше незнакомым.

Он увидел невысокую полную даму с изумительно красивыми чертами лица и большими голубыми глазами, в которых, чудилось, плавились лед и огонь. Ее темно-русые, ничуть не поседевшие волосы были, по обыкновению, гладко причесаны на две стороны. В черной мантилье из венецианских кружев и сером муаровом платье она производила впечатление величественное – и в то же время устрашающее из-за этого знаменитого «взгляда василиска», который она одна унаследовала из всех детей великого императора…

Это была тетка Александра, Мария Николаевна, герцогиня Лейхтербергская, в семье ее звали тетя Маруся. Она недавно прибыла в Ниццу и немедленно начала наводить порядок на вилле. А наводить было что! Самомнение врачей, погубивших великого князя Николая, никак не желало утихать. Теперь они решили, что излишние волнения вредны больному, и позволяли императрице видеть сына только раз в день и по нескольку минут.

– Мамочка, что же ты так редко у меня бываешь? – всякий раз жалобно спрашивал Никса, но врачи были неумолимы.

Именно в ту минуту, когда они в очередной раз выпроваживали исстрадавшуюся мать от умирающего сына, появилась герцогиня Лейхтербергская и приказала Шестову и лейб-медику Гартману отменить жестокий приказ. С тетей Марусей невозможно было спорить, даже когда она была неправа, ну а в данном случае…

Решили, что после врачебного осмотра Мария Александровна войдет к Никсе и приготовит его к приезду брата. Но этого не понадобилось. В приоткрытую дверь Никса увидел его силуэт и воскликнул:

– Саша, Саша! Что ты тут делаешь? Быстро войди и поцелуй меня!

– Кого вы зовете? – спросил находившийся при нем Рихтер, еще не знавший о приезде великого князя Александра.

– Да ведь это брат Саша в дверях, – сказал Никса. – Неужели вы думаете меня обмануть?

Однако его убедили в ошибке. Александра не допустили к Никсе в ближайшие два дня: новое медицинское светило, доктор Эдекауэр, проводил обследование. Диагноз оказался страшен: спинномозговой менингит. Поврежден позвоночный столб, и нет надежды на выздоровление. Цесаревича неминуемо ждет или смерть, или размягчение мозга, то есть идиотизм. Никто не мог произнести ни слова, но все мысленно согласились: лучше смерть…

День шел за днем, и все теперь знали, что неминуемо один из них станет последним для Никсы. Тем временем из Санкт-Петербурга отправился царский поезд, в котором ехал в Ниццу император с сыном Владимиром. Состав пересекал Европу с невероятной скоростью, останавливаясь в столичных городах лишь для того, чтобы русский царь мог принять выражения участия в Берлине – от кайзера Вильгельма, в Париже – от императора Наполеона III. А в Дижоне к поезду прицепили другой, на нем ехали в Ниццу Дагмар, королева Луиза и принц Фредерик. Наконец-то Александр Николаевич снова увидел эту девушку, которую так хотел видеть женой старшего сына, так хотел, чтобы она жила в Петербурге, сделалась его дочерью. Он надеялся предстать перед ней любящим отцом, а предстал отцом, теряющим любимого сына. И она, невеста, которая в любую минуту могла стать вдовой, думала сейчас не о том, чтобы понравиться будущему отцу, а о том, что едет на последнее свидание с любимым. И ужасные слова «не судьба» реяли перед ними, подобно черной дымной завесе, стае воронов, которую уже видела Минни.

Датская принцесса и ее сопровождающие остановились на вилле «Федер», на улице Гримальди, но сразу отправились на виллу «Бермон». Никса лежал без памяти. Отец и мать вошли в его спальню; император остановился за ширмами, а Мария Александровна прошла вперед.

Никса пришел в себя, взял ее руку и стал медленно целовать, перебирая палец за пальцем. Так он всегда делал, когда был мальчиком, и эти поцелуи явственнее всего, сильнее слов выражали его нежную любовь к матери.

– Бедная ма, что ты будешь делать без твоего Ники? – прошептал он, и Мария Александровна впервые осознала, что ее сын осознает неминуемую близость смерти.

– Дорогой мой, – проговорила она, еле сдерживая слезы, – зачем такие грустные мысли? Ты знаешь, нас ожидает радость.

Никса всегда был очень чутким, а теперь все его чувства особенно обострились. Он сказал:

– Я знаю, что ждали па, но уверен, что он уже приехал, пусть войдет.

Император вышел из-за ширмы, опустился на колени перед постелью Никсы и стал целовать ему руки. Слезы подступили к его глазам, хлынули, и никто, кроме него, не знал наверняка, сколько в этих слезах было жалости к умирающему, а сколько укора самому себе за нежелание поверить в болезнь сына, за всевластную безжалостность, которая, видимо, и заставила врачей быть глухими и слепыми к мучениям царевича.

Наконец вошла Дагмар. Никса засиял от счастья.

– Моя милая, ангел мой, – твердил он, целуя ее руки. – Не правда ли, какая она милая?

Дагмар стояла рядом на коленях.

– Я так ждал тебя, – пробормотал он, хотя это была неправда: Никса не надеялся на то, что невеста приедет. Это была такая радость для него… кто знает, может, этот приезд сумел бы произвести благотворное воздействие, если бы… если бы не было уже поздно, безнадежно поздно.