Похищение сабинянок (сборник) - Борис Косенков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Алевтина приходила с работы домой, муж и двое ее сыновей забывали о покое. То и дело на весь дом при поддержке резонирующих по последнему слову строительной техники перекрытий и перегородок разносился ее тренированный голос:
– Ты чего спину горбишь? А уроки сделал? Да кто же так подметает! Это ты до сих пор копаешься с ужином? Ты когда-нибудь от газеты оторвешься? Да разве так надо руки мыть?..
Мужчины у нее в доме были пуганые, они и ходили-то по комнатам, как зайцы по огороду, – подергивая ушами и время от времени замирая с поднятой лапой.
И вот однажды ранней весной Алевтина заболела гриппом.
– Волновать больную надо поменьше, – осмотрев хозяйку, посоветовал врач.
Мужское население квартиры провело короткое совещание и постановило: все делать, как следует!..
Казалось, в доме поселились ангелы. Муж и сыновья вовремя приходили домой, своевременно ужинали, мгновенно мыли посуду, ухитряясь не забрызгать при этом водой пол и стены, и сразу же наводили в доме порядок. Муж забыл, когда в последний раз смотрел телевизор и читал газеты. Домашний фартук стал ему привычнее галстука. Сыновья умудрялись приносить из школы пятерки, на худой конец – четверки, держали в чистоте тетради, не пачкали чернилами ни рук, ни рубашек. Они безотказно летали в магазин, не дрались по пустякам, как частенько случалось раньше, и безропотно ложились спать в восемь часов…
А больная все хворала. Температура уже опустилась до нормы, но она почти ничего не ела, плохо спала и часто плакала. Доктор выстукивал ее, словно сыщик в поисках тайника, но ничего не находил. Только разводил руками:
– Видимо, грипп дал осложнение на нервную систему. Надо ждать… Пройдет кризис – и дело пойдет на поправку.
Между тем подошел день рождения Алевтины. Мужчины решили, что все-таки отпразднуют его в семейном кругу.
Было как раз воскресенье. С утра в доме всё вылизали до блеска. Муж испек торт. Алевтина лежала на диване тихая, бледная, гладко причесанная. Ее худые пальцы бессильно теребили накрахмаленный пододеяльник.
Выстроившись в шеренгу, мужчины подошли к дивану.
– Дорогая наша мама… – начал старший из сыновей, и у Алевтины из глаз обильно заструились слезы. – Мы тебя поздравляем…
Но тут у младшего сына, а он, как на грех, держал торт на большом фаянсовом блюде, – так вот, у него вдруг зачесалось в носу. Не в силах сдержаться, он закрутил головой, зажмурился и…
– А-ап-чхи!..
Торт качнулся и, неторопливо скользнув по блюду, шмякнулся на пол. Разноцветная масса расплылась по коврику у дивана…
Алевтина содрогнулась. На ее синевато-бледном, почти прозрачном лице проступили пурпурные пятна. Слезы, зашипев, испарились на щеках, точно масло на раскаленной сковородке. Алевтина резко оторвала голову от подушки, села и взглянула на мужчин. Ох, какой это был взгляд!..
Растерявшийся старший сын, пачкая рукава рубашки, принялся собирать полужидкое месиво прямо руками. У Алевтины побелели скулы. Она подбоченилась и хрипло спросила:
– Это кто же так грязь убирает?
Муж метнулся на кухню и схватил первое, что попалось на глаза, – веник.
– Да кто же веником-то?.. – крикнула Алевтина и вскочила на ноги. – Ну-ка ты, – она ткнула пальцем в старшего сына, – тащи коврик в ванную! А ты, – это уже младшему, – помогай, чтобы ничего не уронить!.. Да поаккуратнее! А ты, – она обратила взор на мужа, – живо включай горячую воду!..
Через полчаса в квартире дым стоял коромыслом. Алевтина яростно мыла и чистила, грозно пекла блины с творогом и гоняла мужчин с поручениями.
Кризис, кажется, миновал…
Парик
Если в самом центре Москвы, где-нибудь в окрестностях Красной площади, вы увидите человека, который, замерев и приоткрыв рот, отсутствующим взглядом уставился то ли вдаль, в неведомые пределы, то ли внутрь самого себя, в еще более неведомые глубины, – не удивляйтесь: это не поэт, ухвативший за хвост шалунью-рифму, и не физик, силящийся примирить в одной формуле интеграл с дифференциалом. Скорее всего, это рядовой житель российской провинции, тщательно прочесавший универмаги и вещевые рынки столицы и теперь мучительно соображающий: «Жене колготки купил… Теще электромясорубку отхватил… Григориванычу прокладки выискал… Что еще-то?»
Именно так, пригнувшись и шевеля губами и пальцами, стоял у аптеки № 1, что на Тверской, бывшей улице Горького, Петр Тимофеевич Батников, когда его вдруг окликнули:
– Петух! Здорово! Вот это встреча!
Петр Тимофеевич вздрогнул, проглотил слюну и, точно ныряльщик, оттолкнувшись от дна подсознания, вернулся на поверхность, в реальную жизнь. И обнаружил, что его хлопает по плечам и спине, бурно радуясь при этом, солидный мужчина солидного роста в солидной дубленке и с солидным дипломатом. Но зато, несмотря на мороз, без шапки, кашне и перчаток. Самым заметным в его внешности были волосы: пышные, иссиня-черные, с легкой проседью, они красивыми волнами ниспадали на уши и воротник, переливаясь вороненой сталью под бледным январским солнцем.
– Да ты что! – продолжал кричать мужчина. – Забыл меня, что ли? Мы ж с тобой десять лет на одной парте сидели! Я ж Санька Зайчевский!.. Ну, Заяц, Заяц!..
Банальная ситуация, скажете вы. И будете правы. Здесь, на крохотном пятачке, который наши златоусты в не такие уж давние времена величали не иначе, как «сердце Родины», ежесекундно встречаются друзья и сослуживцы, любовники и враги, ветераны и однокашники из Калининграда и Владивостока, Одессы и Воркуты. Чиновники из соседних учреждений, которые годами не виделись в родном городе и общались друг с другом только при посредстве входящих и исходящих, вдруг сталкиваются где-нибудь в гумовском переходе и с криком «Земляк!» бросаются друг другу в объятия. Думаю даже, что и женам, которые разыскивают непутевых мужей, скрывающихся от уплаты алиментов, чем плакаться в милиции, проще бы наладиться сюда, в эту пеструю, шумливую толпу, которая не иссякает от рассвета до полуночи.
Словом, Петр Тимофеевич довольно быстро припомнил друга детства. Смутило одно – волосы.
– Слушай, – сказал он после того, как первый цикл воспоминаний закончился. – Ты что, париком обзавелся? А? Ты же, помнится, еще тогда лысым был…
– Я? – удивился Зайчевский. – А-а, верно… Знаешь, моя матушка, царство ей небесное, была медсестрой и еще со времен войны страшно боялась вшей. Вот и брила меня раз в неделю наголо. До самого выпускного вечера!.. Потом уже, в институте, я отрастил, конечно, шевелюру. Сам не ожидал, что такая буйная окажется.
– Да ладно тебе темнить, – подмигнул Петр Тимофеевич. – Небось, паричок отхватил какой-нибудь импортный… Признавайся! Откуда привез? Германия? Париж?.. Нет, скорее Япония. Угадал? Открой секрет по старой дружбе. Мне ведь тоже хочется покрасоваться. А то вишь, какая пакость на голове образовалась. Аж самому противно, – и он, приподняв шапку, сверкнул обширной номенклатурной лысиной.
– Ну, ты даешь! – расхохотался Зайчевский. И тут же перевел разговор. – Слушай, поехали ко мне. С женой моей познакомишься, посидим, потолкуем. Мой «фордик» во-он там стоит, дожидается…
Но в мозгу у Петра Тимофеевича уже сидела заноза. Чуял он: что-то Заяц финтит! Да и перспектива обзавестись такой же вот пышной шевелюрой распаляла воображение. Поэтому, пока они петляли по московским улицам, и хозяин, крутя баранку, продолжал возбужденно молоть языком, Петр Тимофеевич, хмыкая и поддакивая, положил руку на спинку водительского сиденья, примерился, прицелился – да ка-ак дернет приятеля за локон!..
Когда он снова открыл глаза, вокруг было белым-бело и светлым-светло. «Больница… – решил Петр Тимофеевич. – А может… рай…» И втянул носом воздух. Пахло карболкой и перловой кашей. «Значит, больница…» Он скосил глаза и увидел, что лежит в тесной двухместной палате затянутый по самую грудь в гипсовую броню. На соседней койке громоздился белый кокон, из которого торчала взлохмаченная черноволосая голова. Голова повернулась к нему и произнесла с выражением:
– Ты что, совсем чокнулся? Хорошо еще, не до конца гробанулись!
Петр Тимофеевич с упреком откликнулся:
– Я же тебя как человека спросил: где взял паричок? А ты темнишь… Вот и дотемнился!
– Да не парик это, не парик! – чуть не плача, закричал Зайчевский. – Я ж тебе русским языком объяснил!
Но Петр Тимофеевич только улыбнулся с ехидцей и показал приятелю фигу, благо руки у него были целы и невредимы.
– Так я тебе и поверил! Ну, ничего, лежать нам тут с тобой долго. Расколешься!
Однако Заяц оказался крепким орешком. Нашла коса на камень. Чего только не пробовал Петр Тимофеевич: и молил, и угрожал, и деньги предлагал солидные. Все напрасно! Пришлось решиться на крайнюю меру.