Да здравствует фикус! - Джордж Оруэлл

Очередным вечером он вернулся, еле волоча ноги. Нервы на пределе, весь день пешком, чтоб не потратить лишний грош. Равелстон, только что поднявшись из офиса, сидел возле камина, читал объемистую корректуру.

– Как успехи? – привычно спросил он.

Гордон не ответил (откроет рот – плеснет поток проклятий всему белому свету). Опустив голову, прошел в свою спальню, скинул ботинки и завалился на кровать. Сам себе отвратителен. Зачем вернулся? Нахлебничать, если даже искать работу больше не собираешься? Должен был остаться на улице, спать под мостом, бродяжить, клянчить милостыню. Что, кишка тонка? Приживальщиком бежишь под тепленькое крылышко? Внизу постучали, Равелстон пошел открыть. Наверно, эта его стерва Хэрмион, которая при недавнем знакомстве, откровенно пренебрегая, не удостоила и парой любезных слов. Вот, теперь уже стук в его дверь.

– Да?

– К вам пришли, Гордон.

– Ко мне?

– Покажитесь, пожалуйста. Вас ждут.

Сквозь зубы чертыхнувшись, Гордон нехотя зашаркал к двери. В гостиной стояла Розмари. Сюрпризом это не явилось. Ясно, зачем она тут: упрекать и выражать сочувствие. Тоска какая! Гордон набычился (оставьте вы меня!), но Равелстон был искренне рад. Надеясь, что Розмари подбодрит друга, он вдруг обеспокоился каким-то издательским делом и поспешно ушел.

Они остались наедине. Гордон мрачно застыл, руки в карманах, на ногах огромные шлепанцы Равелстона. Розмари, в своей шляпке, в пальтишке с воротником из цигейки, нерешительно шагнула навстречу. Вид Гордона поразил ее. За несколько дней устрашающая перемена: уже узнавался вялый неряшливый безработный с потухшим взглядом. Лицо словно подсохло, круги вокруг глаз, заметная щетина.

Стесняясь, что ей приходится проявлять инициативу, она легонько коснулась его:

– Гордон…

– Ну что?

Она кинулась к нему, он обнял. Голова ее легла ему на грудь, и вот, конечно, плечи дрожат, старается не всхлипывать. Опять он мигом довел ее до слез. Как же все надоело! Не надо ничего, дайте покой! Машинально он поглаживал ее по спине, а в душе ныла холодная скука. Ему путь в грязь, в канаву, за решетку. Кому нужны все эти ее бурные эмоции!

Гордон слегка отстранил ее. Розмари, с присущей ей волей, тут же взяла себя в руки.

– Дорогой! Как обидно, как обидно!

– Что «обидно»?

– Ну, что работу потерял и прочее. Ах ты, несчастный мой!

– У меня все в порядке. Нечего, черт возьми, надо мной причитать.

Он стряхнул ее объятия. Аккуратно сняв шляпку, Розмари положила ее на подоконник. Она намеревалась кое-что сказать; то, о чем до сих пор тактично молчала, но что сегодня непременно должно быть сказано. Не в ее характере было вилять, ходить вокруг да около.

– Гордон, ты можешь меня порадовать, сделав одну вещь?

– Какую?

– Вернись в «Новый Альбион».

Так! Ну конечно, как иначе! Вот и она надумала со всеми вместе точить, травить его, гнать «делать деньги». Женщина есть женщина. Чудо, что раньше не начала. Обратно в «Альбион»! Единственный его поступок – уход оттуда. Не поддаваться миру вонючих денег это, можно сказать, его святой обет. (О неких творческих надеждах при тогдашнем уходе не вспомнилось.) Одно он твердо знал – никогда, ни за что он не вернется! И спор заранее утомлял полной бессмыслицей.

Щурясь, Гордон пожал плечами:

– Да они меня не возьмут.

– Возьмут, возьмут! Вспомни, что Эрскин говорил тебе на прощание? Они все время ищут способных текстовиков, и тебя там еще прекрасно помнят. Я не сомневаюсь, что тебе стоит лишь пойти и попросить. Тебе положат в неделю фунта четыре, не меньше.

– Ого, четыре фунта! Райское счастье. Можно бы, пожалуй, и фикус завести.

– Гордон, мне не до шуток.

– Я серьезен как никогда.

– То есть ты не вернешься? Даже если они тебя пригласят, не пойдешь?

– За миллион не пойду.

– Почему? Объясни?

– Устал я объяснять.

Розмари беспомощно смолкла. Не достучаться. Вечно эта его вражда с деньгами, эта странная, чрезмерная щепетильность. Но пытка же смотреть, как некий абстрактный лозунг торжествует над здравым смыслом. И как допустить, чтобы любимый человек сам, столь безумным образом, калечил себе жизнь?

– Не понимаю тебя, Гордон, нет, не понимаю, – хмурясь, сказала она. – Ты остаешься без работы, скоро есть будет нечего, но пойти на приличную службу, которую даже не надо выпрашивать, не желаешь.

– Ты права, не желаю.

– Но где-то же придется работать?

– Только не на «хорошем месте». Надоело твердить одно и то же. Что-нибудь, в конце концов, найдется. Что-нибудь вроде службы у Маккечни.

– Но ты, кажется, вообще перестал искать.

– Я обошел уже всех лондонских книготорговцев.

– И с утра даже не побрился! – вздохнула она, переключившись чисто женским виражом.

Он поскреб подбородок:

– Честно говоря, не озаботился.

– И еще ждешь, что кто-то наймет тебя? Ох, Гордон!

– Ладно, какая разница? Нет сил, охоты нет каждый день бриться.

– Тебе уже лень пальцем шевельнуть! – сказала она горько. – Ты опускаешься, ты просто опускаешься!

– Возможно. Внизу мне уютнее, чем наверху.

Спор продолжался. Никогда Розмари не говорила с ним так резко, взвинченно. Идя сюда, она клялась не плакать, но сейчас слезы вновь ее душили. И самое ужасное, что все это его уже не трогало. Он уже мог не отзываться, лишь где-то очень глубоко внутри теплилась искорка врожденного сочувствия. Уйдите все, уйдите! Дайте же «опуститься», утонуть на тихом дне, где нет ни денег, ни судорожных усилий, ни моральных долгов. Кончилось тем, что он ушел и заперся. Подобных столкновений у них еще не бывало. Вполне возможно, думал Гордон, это вообще конец. А, все равно! Он лежал и курил. Завтра же прочь отсюда! Хватит цепляться за Равелстона, хватит ползать в угоду приличиям! Падать и падать – улицы, работный дом, тюрьма. Только там желанный покой.

Равелстон нашел в гостиной одну Розмари, застегивавшую пальто. Они уже попрощались, когда она, внезапно обернувшись, тронула его за руку (этому другу, убедилась она, можно довериться).

– Скажите, мистер Равелстон, вы постараетесь убедить Гордона пойти работать?

– О, разумеется. Все что смогу. Тут, конечно, свои сложности, но, надеюсь, скоро мы что-нибудь найдем.

– Он так ужасно выглядит! Он просто погибает. И при этом, стоит ему лишь захотеть, у него будет по-настоящему хорошее место. Вы знаете про «Новый Альбион»?

Равелстон потер переносицу.

– Да-да, я слышал про эту фирму. Гордон рассказывал после ухода оттуда.

– Вы считаете, он был прав? – спросила она, догадываясь, что Равелстон считает именно так.

– Ну, вероятно, это было шагом не слишком разумным. Хотя сама позиция – нельзя участвовать в системе буржуазного торгашеского грабежа – достаточно справедлива. Идея вряд ли осуществимая, однако весьма логичная.

– Ах, по идее замечательно! Но когда человек без работы и есть место, где его ждут, вправе ли он отказываться?

– Что ж, отбросив все прагматические соображения и стойко держась принципа, – да, вправе.

– Господи, принципы! Гордон, видно, забыл, что такие, как мы, не могут позволить себе принципы…

Наутро Гордон не ушел. В холодном утреннем свете исполнение твердо принятых накануне вечером решений дается трудновато. Себя он успокоил тем, что остается только на денек, затем опять «только денек», и пробежало еще пять дней. По-прежнему он безнадежно болтался у Равелстона, исключительно приличия ради изображая поиски работы. Уходил и часами сидел в читальнях, приходил и весь вечер валялся на кровати, куря бесчисленные сигареты. Страх улицы держал его. Было до боли мерзко, унизительно. Ужасно навязаться нахлебником; еще ужаснее, когда твой благодетель таковым себя ни за что не признает. Деликатный сверх всякой меры Равелстон уплатил его штраф, его квартирный долг, поселил у себя, «одолжил» пару фунтов – и все это в порядке рядовых дружеских услуг. Время от времени Гордон пытался проявить достоинство. Диалоги повторялись слово в слово.

– Слушайте, Равелстон, не могу я больше вас стеснять. Ну сколько можно? Завтра же уйду.

– Дружище, не выдумывайте! Где вы (оскорбительное «возьмете деньги» не выговаривалось)… найдете кров?

– Обойдусь. Есть ночлежки и всякие другие углы. У меня еще осталось с десяток шиллингов.

– Не глупите, пожалуйста! Гораздо лучше вам побыть здесь, пока не найдете работу.

– Этак можно и год ждать! Невозможно вас дольше обременять.

– Чушь, чушь, дружище! Я рад, что вы живете у меня.

Но разумеется, лукавил приютивший его друг. Чему тут радоваться? И неудобство, и постоянное напряжение. Как изящно не маскируй благотворительность, суть неизменна: один дает, другой берет. И естественно, обоюдное раздражение вплоть до тайной ненависти. Не вернется былая искренность их дружбы! Чувство, что он мешает, сковывает, докучает, не покидало Гордона ни днем, ни ночью. За столом он почти ничего не ел, отказывался от сигарет Равелстона (сам покупал себе самые дешевые), даже камин в своей комнате не зажигал. Мог бы, так сделался бы невидимкой. Но его видели. Ежедневно захаживал разный народ, и всем до единого было понятно, на каком положении он здесь. Сотрудники «Антихриста» между собой судачили об очередном жалком песике, которого пригрел главный редактор. У двоих прихлебателей обнаружилась даже ревность. Три раза заезжала демонстративно презирающая Хэрмион, и Гордон тут же сбегал; однажды, когда эта стерва прибыла поздно вечером, пришлось слоняться у подъезда до полуночи. Убиравшая в квартире миссис Бивер тоже «видела его насквозь» (еще один «молодой автор» из бездельников, что норовят сидеть на шее бедного мистера Равелстона) и всякими тонкими способами тоже выказывала ему неприязнь. Любимой ее уловкой было сгонять его, где бы он ни присел, своим трудовым рвением: «А теперь, мистер Комсток, если вы не возражаете, я должна тут почистить!» Он тут же вскакивал, покорно плелся прочь.