Прости меня, Леонард Пикок - Мэтью Квик

– Типа, каких?

– Тебе нужна помощь. Профессиональная помощь. Не уверен, что твоя мама понимает всю серьезность ситуации, чтó именно тебе пришлось пережить. Подобные вещи сами собой не рассасываются.

– Она вас не захочет слушать. Она чокнутая.

– Могу я все-таки позвонить ей? Пожалуйста, – говорит герр Силверман.

Я поджимаю губы, так как очень устал и не в настроении с ним препираться, а затем киваю, а про себя думаю: Хуже чем есть, все равно не будет.

– Ее зовут Линда. Дизайнер нижнего белья, – сообщаю я и ввожу код, чтобы включить мобильник. Передаю телефон герру Силверману и добавляю: – Но она по-любому не ответит. Ночью она никогда не отвечает. Говорит, будто сон нужен ей для красоты, хотя на самом деле это потому, что она спит с одним французским парнем, который любит секс, а Линда – нимфоманка.

Эх, зря я так по-дурацки пошутил, тем более что герр Силверман вряд ли оценит мой юмор и, уж конечно, не будет смеяться!

Он звонит Линде, но она не отвечает.

Он оставляет ей сообщение, что я сейчас у него дома и он будет ей крайне признателен, если она перезвонит, поскольку дело не терпит отлагательств.

– Думаю, нам стоит дождаться ее звонка, – говорит герр Силверман.

Я отворачиваюсь.

Линда сегодня точно не перезвонит.

По своему опыту знаю.

Герр Силверман достает из ящика пачку стикеров, записывает номер телефона Линды и кладет бумажку себе в карман.

– Это вы сами нарисовали? – Я показываю на висящую над диваном картину с перечеркнутыми красным крестом отрубленными головами известных политических деятелей.

Я даже не знаю, зачем спрашиваю. Может, просто сменить тему разговора. А может, мне просто очень хреново из-за того, что Линда не звонит, а герр Силверман в нее верит.

У герра Силвермана сразу светлеет лицо: он, типа, или реально гордится картиной, или действительно рад, что можно поговорить о чем-то другом, кроме моего фигового психического состояния.

– Нет, – отвечает он. – Я купил картину пару лет назад, когда был в Израиле. На художественной выставке. У друга моего друга. Отправил картину домой. Немного экстравагантно.

– Очень хорошая вещь, – вру я.

Картина мне вовсе не нравится. Просто, похоже, я должен теперь вроде как подлизаться к герру Силверману. Я боюсь, он может использовать против меня мой секрет – то, что я рассказал ему об Ашере, – и хочу расположить его к себе.

– Мне нравится, – говорит он.

– А что она символизирует? – пытаюсь я доставить удовольствие герру Силверману.

– А разве картина обязательно должна что-то символизировать?

– Ну, я не знаю. Мне всегда казалось, искусство должно что-то символизировать.

– А разве искусство не может существовать просто так? Без всяких объяснений. Почему мы должны вкладывать в него некие символы? И так ли необходимо все понимать? Может, искусство существует, чтобы пробуждать чувства и эмоции – и точка. А не для того, чтобы что-то там символизировать.

Я согласно киваю, хотя, по мне, все эти разговоры об искусстве – полная хрень.

И тем не менее я начинаю представлять, как герр Силверман и Джулиус беседуют об искусстве, жизни, ну и обо все прочем, и волей-неволей начинаю улыбаться.

Жизнь вне зоны досягаемости тупоголовых кретинов.

Если бы я не был таким усталым, то непременно продолжил бы разговор, приводя свои доводы «за» и «против», как учит нас делать герр Силверман на своих уроках по холокосту. И наверное, мог бы болтать с ним часами, но сейчас чувствую, что отключаюсь и сил у меня осталось буквально на один-два вопроса, поэтому я спрашиваю:

– А это можно назвать современным искусством? Типа того, что можно увидеть в Нью-Йоркском музее современного искусства? Последнее время меня вроде бы интересует современное искусство.

– Да, это искусство. И оно современное. Но все картины, написанные относительно недавно, принято называть модернистским искусством.

– А как вам кажется, фотография нацистского пистолета рядом с миской овсяных хлопьев будет считаться модернистским искусством или хотя бы просто искусством? – интересуюсь я.

– Конечно. Почему бы и нет? – кивает он.

– Ну, тогда ладно, – соглашаюсь я, и мы долго молча сидим, пока я не начинаю понимать, что вконец обессилел.

У меня уже выносит мозг, и я не могу ждать звонка Линды, которая, естественно, ночью не позвонит, поскольку у меня просто-напросто не осталось сил. К векам будто привесили гири по миллион фунтов каждая. Тогда я зеваю и говорю:

– Не возражаете, если я на секунду-другую закрою глаза?

– Валяй, – отвечает он. – Устраивайся поудобнее.

И как только я кладу голову на подушку, у меня действительно выносит мозг.

Такое чувство, будто мозг мой падает в бездонную черную пропасть.

Мне снится небытие.

34

Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу под теплым пуховым одеялом.

Я весь мокрый от пота.

Свет выключен, шторы задвинуты, но огни большого города просачиваются сквозь плотную ткань и освещают прямоугольник окна.

У меня уходит секунда, чтобы понять, где я нахожусь и как очутился на диване своего преподавателя по холокосту, и тут же чувствую прилив адреналина.

Я сажусь и думаю: Что, черт возьми, вчера произошло?

Затем проигрываю события вчерашнего дня в голове, пытаясь вспомнить. А когда дохожу до места с Ашером Билом, то начинаю сомневаться, правильно ли я сделал, рассказав о нем герру Силверману, и не совершил ли я вроде как роковую ошибку. Я ему доверяю, но при этом знаю, что ему придется рассказать все другим людям, поскольку я нуждаюсь в помощи. А что, если эти другие люди решат, будто я извращенец, и сделают со мной такое, отчего у меня навсегда съедет крыша? Как я могу доверять тому, кого совсем не знаю? Я понятия не имею, что будет дальше, и у меня вдруг возникает такое чувство, точно меня облепили разъяренные скорпионы и пауки. Я даже не пытаюсь вспомнить свою исповедь герру Силверману во всех подробностях. Что ж, с этим проехали.

Может, мне не следует здесь находиться?

Может,

мне

действительно

следовало

себя

убить?

А еще я начинаю волноваться, что герр Силверман мог проверить фотки в моем мобильнике и натолкнуться на ту, где Ашер Бил занимается суходрочкой, и вправду решить, будто я извращенец, поэтому я хватаю мобильник с кофейного столика, нажимаю на кнопку фотокамеры и смотрю, что там записано.

Просто блик от оконного стекла в спальне Ашера, поэтому я стираю фото, и мне сразу становится легче, хотя и не совсем.

Вот если бы стереть последние двадцать четыре часа!

Я проверяю список вызовов, не нахожу никаких звонков от Линды и даже не знаю, что и думать.

С одной стороны, я чувствую громадное облегчение, а с другой – страшное разочарование, что несколько сбивает с толку.

Я лезу в карман проверить, на месте ли чек на шестизначную сумму, который я пытался вручить Бабаку, а затем, сам не пойму почему, рву чек на миллион мельчайших кусочков, и кусочки эти устилают пол в гостиной герра Силвермана, у которого наверняка возникнут проблемы с уборкой, уж больно их много.

Я не в состоянии мыслить здраво.

Я не уверен, что могу себе доверять.

Я смотрю на закрытую дверь спальни герра Силвермана и думаю о том, как он сейчас спит в одной постели с Джулиусом, как им живется вдвоем в городе, который не имеет ничего общего ни со мной, ни с моей дерьмовой средней школой, ни с уроками герра Силвермана, а также о том, как я вторгся в их мир, переступив все на свете красные линии. И нетрудно понять, почему так разозлился на меня Джулиус, ведь я вел себя будто самый что ни на есть настоящий психопат, и от этого у меня на душе снова становится паршиво, так как герр Силверман просто пытался делать что должно, и это удивительно, ведь никто не пытается делать что должно, но прямо сейчас мое место рядом с Линдой и с моим папой. А поскольку как родители они полностью облажались, у меня в результате съехала крыша и герру Силверману пришлось разгребать мое дерьмо, что по отношению к нему не слишком-то справедливо и в конце концов может быть чревато для меня разными нехорошими вещами. Все это странно, поскольку мне реально нравится герр Силверман, и вообще, он искренне печется о свихнувшихся ребятах – взять хотя бы тот факт, что он встретился со мной под мостом, когда все нормальные дети уже давно спят. Но мне не следует здесь находиться. Это была ошибка. Моя вина. Я точно знаю. И возможно, ему не следовало приходить мне на помощь. Возможно, нельзя быть слишком уж хорошим в ущерб себе. И надеюсь, я не втянул его в неприятности.

Интересно, разговаривал ли он с Линдой после того, как я отрубился, и что, блин, он ей там наговорил?