Кодекс чести - Сергей Шхиян

Я начал свое путешествие по дорогам отчизны за шестнадцать лет до рождения этого пресловутого государственного деятеля и утверждаю: дороги у нас были всегда, как только появилась Русь. Только они почему-то спервоначала сделались не очень хорошие. Если говорить правду, они всегда были очень плохие, но всё-таки это были дороги, а не направления. Канцлер был неправ дважды, ибо как направления, дороги наши совершенно несостоятельны. Направление, как и прямая линия в геометрии, предполагает кратчайший путь между двумя точками. Дороги же наши проложены не прямо, а как-то косо и криво, так что порой становится совершенно непонятно, куда они ведут.

Иногда, наблюдая за их вольными изгибами, кажется, что прямая линия просто несовместима с нашим национальным характером. Другого логического объяснения странному серпантину, по которому мы продвигались на плоской равнине я придумать не смог.

А дорога пыльною лентою вьется,Слева поворот и опять косогор…

— пелось в когда-то популярной песне. Наша дорога вилась не пыльною, а грязною лентой и с каждым километром (верстой) делалась всё грязнее и грязнее. Лошади поначалу довольно резво тащили экипажи, но постепенно темп движения начал падать.

Дворовые, мокнущие в открытых подводах, скорее всего последними словами костерили меня за барскую дурость и упрямство. У меня же еще не прошла злость за их давешнее разгильдяйство, и угрызений совести, глядя на их показные страдания, я не испытывал. Теперь, когда мы, наконец, тронулись в путь, хочешь, не хочешь, будем продвигаться вперед.

В девять часов вечера наш караван въехал в большое село и остановился у почтовой станции. Для тех, кому не довелось ездить по дорогам нашей страны до изобретения паровой машины, в двух словах опишу ситуацию с путевым сервисом тех времен.

Через определенные промежутки, в несколько десятков верст, на больших (столбовых) дорогах стояли станции, в которых содержались лошади для сдачи в наем путникам, чтобы те могли доехать до следующего пункта. Кроме того, такая станция выполняла функцию гостиницы для проезжающих. Обычно свободных лошадей и мест на всех путешественников не хватало, что создавало почву для мелкой коррупции и вымогательства со стороны станционных смотрителей. Лошади у нас были свои, а вот с постоялым двором при почтовой станции вышла промашка. Обе небольшие комнаты, предназначенные для отдыха путников, были заняты двумя дворянскими семействами с детьми и челядью.

Втиснуться туда еще и нам было невозможно, поэтому мы с Антоном Ивановичем решили поискать ночлег в «частном секторе». Для размещения проезжающих путников, обделенных казенными удобствами, существовал специальный порядок и назначенный местный житель, ведающий расселением путешественников по крестьянским избам.

В этом селении неприятную обязанность устраивать проезжающих на ночлег исполнял плюгавый старичок с хитрющими глазами, делающий всё от него зависящее, чтобы избавить своих односельчан от навязанной им властями докуки.

Дедок с первых же минут знакомства начал плакаться о скудости и неудобстве житья в их селе, о бедности крестьян и грязи в избах. Как блестящую альтернативу плохому ночлегу, он предложил нам добраться до следующего села, где существовали все мыслимые и немыслимые удобства.

Я, по незнанию, поддался было на уговоры этого хитрована, но предок, поднаторевший в подобных делах, цыкнул на старика и пообещал пожаловаться на его «нерадивость» какому-то неведомому начальству.

Дед струхнул, и поклялся устроить нас наилучшим образом.

Очередником, обязанным предоставить жилье путникам, оказался небогатый, многодетный крестьянин с избой, закопченной до антрацитового цвета топкой «по-черному». Представить, как зимой всё это многочисленное семейство обитало в тесной избе вместе со скотом, я не мог. Хозяйка, женщина неопределенных лет, изнуренная барщиной, хозяйством, родами и детьми, избу запустила до неприличного состояния.

Однако наши дворовые, промокшие и продрогшие, были рады и такому пристанищу. Мы же с Антоном Ивановичем, убоявшись грязи, запахов и кровососущих насекомых, предпочли ночевать в рыдване, несмотря на холодную ночь.

Утром, почти без понуканий, наши дворовые снарядились в дорогу. Я заплатил хозяину за ночлег и лошадиный корм, чем поверг его в большое смущение. Обычно, кроме ругани и зуботычин, крестьяне от гостей ничего не получали.

Мы выехали за околицу этого скучного, неприветливого села. Дождь продолжал идти, и дорога окончательно раскисла. Лошади скользили по грязи, колеса вязли, и мы медленно тащились через бескрайнюю равнину, мимо черных деревушек, небольших сел с бедными церквями. Ничего интересного, способного привлечь внимание на всём пути следования, до дневного кормления лошадей, нам не встретилось.

«Кормление лошадей» и дневной отдых обычно длились четыре-пять часов, поэтому, по возможности, выбиралось удобное для стоянки место. Мы приглядели живописную опушку старого леса с высокими мощными деревьями, под которыми можно было укрыться от дождя.

Коней распрягли и отпустили пастись. Дворовые развели большой костер, чтобы просушиться и приготовить пищу. Предок, чтобы занять время, затеял рыбалку в небольшой, очень чистой речке, а я решил прогуляться по лесу. В компанию мне напросился Иван, сачкующий от холопских трудов и тягот.

Мы с ним пошли вдоль опушки, покуда не набрели на изрядно протоптанную тропинку, круто уходящую в лес. В отличие от наших обычных смешанных лесов — этот лес больше напоминал старинный парк. Могучие деревья на большой высоте сплелись кронами, так что дождь почти не промачивал листву, и внизу было сухо.

Мы быстро шли, с удовольствием разминая затекшие от долгого сидения ноги.

Внезапно Иван встал как вкопанный. Лицо его сделалось удивленным и встревоженным. Я тоже остановился, не понимая, что его так напутало.

— Ты что? — спросил я, почему-то шепотом.

— Мне дальше идтить нельзя, — ответил он.

— Почему?

— Сам не пойму, но чувствую, что нельзя. Пойду — будет худо.

Опять начиналась чертовщина. С другой стороны, уже давно ничего необычного не происходило, так что в пору было заскучать. Я стоял на распутье: можно было вернуться на стоянку или пойти вперед одному. В отличие от Ивана, я никакого дискомфорта не чувствовал, потому решил идти дальше.

— Подожди меня здесь, схожу, посмотрю, что там такое…

Впереди был такой же величественный, чистый лес, никаких чащоб и буераков. С собой у меня был заряженный пистолет и сабля, так что бояться особых причин не было.

Я пошел по тропинке, солдат машинально сделал вслед несколько шагов и отпрянул в сторону.

— Чур, чур! — вдруг закричал он и принялся усилено креститься. Потом отступил назад и удивленно осмотрелся по сторонам. — Здесь, ничего не чую, а там страх нападает. Кажется, что еще шаг сделаешь, и конец придет, — удивленно сказал Иван, выставив вперед руку, как будто нащупывал невидимую стену.

— А ну, попробуй еще! — попросил я, возвращаясь к нему.

Иван согласно кивнул, сделал несколько осторожных шагов, дошел до прежнего места и остановился, будто наткнулся на невидимый барьер. Он пересилил себя, попытался двинуться дальше и отлетел назад. «Похоже на силовое поле», — отрешенно подумал я, не зная, что еще можно предположить в такой ситуации.

— Кто-то меня не пускает, — обижено сказал он.

— Оставайся здесь и жди, а я попробую узнать, что там такое, — сказал я, крайне заинтересовавшись таким феноменом.

Я двинулся вперед, внимательно осматриваясь по сторонам. Ничего необычного в лесу не было. Так я прошел с полкилометра. Тревога и настороженность начали проходить. Впереди появился просвет, и я вышел на большую поляну. Пока мы были в лесу, ветер порвал тучи, и над головой теперь сияло яркое летнее солнце. Трава, осыпанная дождевыми каплями, блестела мириадами брильянтов.

Вдруг эту божью благодать нарушили звуки близких выстрелов. Причем несколько из них слились как бы в короткую автоматную очередь. Я отпрянул под защиту деревьев и осторожно пошел в направлении стрельбы, стараясь не маячить между стволами. Кроме разноголосого щебета птиц, никакие посторонние звуки больше не нарушали тишины.

Я уже решил, что стрельба мне померещилась, и хотел повернуть обратно, как вдруг увидел на земле человека. Лежал он навзничь в неестественной позе, и было с первого взгляда понятно, что он мертв. Медленно, оглядываясь по сторонам, я подошел к телу.

Убитый был парень лет двадцати, одетый в худую телогрейку, солдатские штаны и кирзовые сапоги. Рядом с ним валялась трехлинейная винтовка без штыка. Телогрейка была распахнута на груди, красной от крови.

Я не сразу сообразил, что ни одежда, ни оружие убитого никак не соответствуют реалиям восемнадцатого века. Похоже было, что я вернулся в наше время, да еще сделался свидетелем убийства.