Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без

Красная на белом, кровавая слеза на лице Мартины. Она возникла передо мной словно в ночном кошмаре, в мимолетной вспышке памяти, как будто что‑то во мне противилось этой связи, но меня снова неумолимо влекло к Людовике. Девушка была прелестна, она принесла на алтарь нашей любви свою девственность, в ее карих глаза негасимым огнем полыхала страсть, так куда и зачем мне бежать? В этот миг я ощутил прикосновение ее пальцев, нежных как и ее улыбка. Ее руки сомкнулись у меня за спиной. Не помня себя от возбуждения, она принялась осыпать поцелуями мои плечи, мою шею, мою грудь – каждый миллиметр моего тела. Она почти силой содрала с меня одежду, и, обнаженные, мы упали на пол. Наши руки и ноги сплетались, создавая причудливые фигуры, как концы каната на палубе корабля. Ничто не могло остановить ее, даже неизбежный брак. Она ничего не говорила и ни о чем не думала. Она действовало так, словно была охвачена гневом; лишь эта сила способна вызывать такую страсть. Да, святой отец, я не преувеличиваю – ее тело захватила сила, перед которой отступали и разум, и чувства. Сила, довлеющая над Богом и людьми, над жизнью и смертью. Сила, покорившая наши души, нашу волю. Мы были всего лишь марионетками в руках любви.

Кровавая нить на белей коже Мартины. Красное на белом. Кровавая слеза. Нет, Людвиг, так было однажды, один‑единственный раз, но это никогда больше не повторится… Я закрыл глаза, чтобы избавиться от назойливого наваждения и вызвать в воображении другие картины.

Я любил Людовику с закрытыми глазами, представляя ее ярким пламенем, что светит мне в ночи, выводит меня на дорогу, с которой нельзя было свернуть, потому что на ней не было ни развилок, ни перекрестков. Тропа поднималась по кручам к горным вершинам, с которых никогда не сходит снег, в царство вечного блаженства. И, сплетаясь в объятиях в отеле в центре Мюнхена, мы поднимаемся все выше и выше, и мне начинает казаться, что тело мое, вылепленное из снега, тает в лучах восходящего солнца и превращается в бурный поток, разбивается на тысячи горных рек, поет множеством ангельских голосов.

Неожиданно я открыл глаза, и реальность суровой дланью придавила меня к земле. Все страхи и подозрения разом вернулись ко мне. На губах Людовики пузырилась красная пена. Не тонкая ниточка, как у Мартины, – нет, намного ужаснее: как будто Людовику вырвало кровавой блевотой.

– Нет! Нет! Нет! – закричал я.

Людовика закашлялась. Ее грудь сотрясалась от неистовых спазмов, она сучила ногами по полу, пытаясь избавиться от меня. С каждым новым приступом кашля на губах появлялась кровь, не давая ей вздохнуть.

Спазм. За ним другой. Ее подбросило вверх, словно кто‑то вонзил ей в спину острый стилет. Я отскочил в сторону. Людовика побагровела, отчаянно царапая ногтями шею. Она задыхалась! Что‑то пожирало ее изнутри! А потом вдруг все замолкло и стихло: девушка была мертва.

33

Я сел рядом с ней, обхватив голову руками, чувствуя себя подлым убийцей. Я обманул самого себя, усыпил страхи вспышкой страсти. Но в глубине души я все знал. Я попался в силок, который сам же и поставил, чтобы заставить замолчать голос разума, отринуть сомнения. Боже мой! Что со мной творилось?

На этот раз я не искал причин вовне: слишком много совпадений. Людовика умерла так же, как и Мартина. Итак, сначала ее лоно… Сухо. От моего семени не осталось и следа! Может быть, оно испарилось или пролилось на землю? В любом случае времени на размышления не оставалось. Я одел Людовику, навел порядок в комнате, уничтожил все следы моего пребывания. Я поставил ее на колени перед диваном, а на пол положил открытую книгу. При взгляде на нее можно было подумать, что смерть наступила при обострении болезни… Людовика страдала астмой, а у астматиков летальный исход – не редкость. В иных случаях приступ кашля мог вызвать кровавую рвоту и удушье. Таков был бы диагноз врачей. Снова естественная смерть. Ничто в спальне не указывало на то, что Людовика подверглась насилию: двери были закрыты, все вещи оставались на своих местах. Никто не видел, как я входил или выходил из гостиницы. Ни у кого не могло возникнуть ни малейшего подозрения.

Я выглянул в коридор. Никого. На цыпочках выбрался из комнаты, спустился по лестнице и покинул гостиницу через тот же черный вход, которым и вошел. Пересек внутренний дворик, обогнул здание и вышел на улицу. Я передвигался бесшумно и быстро, спрятав лицо за воротом пальто. Мне хотелось оказаться сейчас как можно дальше от Терезиенштрассе, в доме тети Констанции, в своей комнате.

Моя голова готова была взорваться от нахлынувших мыслей. Ужасная догадка осенила мой мозг, но я тут же предпочел избавиться от нее, заглушить истошный вопль совести наскоро придуманными оправданиями. Я был всего в одном шаге от сумасшествия. Может, все дело в моем весе? Для своих семнадцати я весил чуть больше, святой отец, чем весят мальчики в моем возрасте. Может быть, они не выдержали моего напора? Мои движения были слишком резкими, и у девушек что‑то разорвалось внутри? Но обман продолжался не дольше, чем летняя гроза. Неумолимый разум приподнял передо мной завесу истины: ночь в Высшей школе певческого мастерства, покоренная воля и простыни со следами семени, звук любви, снежинки, мое тело, мое тело… Может быть, я не был божеством?

34

На следующий день тетя Констанция сообщила мне:

– Всего неделю назад она была жива, она сидела здесь, на этом самом месте… А сейчас… О, Людвиг, это ужасно!

Она отправилась на мессу и провела семь часов в молитве. Она чувствовала себя виноватой, потому что ей свадьба Людовики была как кость в горле. Она молилась так же истово, как и тогда, когда просила Всевышнего не допустить этой свадьбы, бросавшей вызов ее тихому и размеренному существованию, воскрешавшей в памяти пять балов, музыку, вечерние туалеты и яркий, режущий глаза свет.

Несколько вечеров подряд я старался не задерживаться в консерватории. Как только заканчивались уроки, я приходил домой, запирался в своей комнате и вновь возвращался мыслями к произошедшему: вспоминал каждый шаг, терпеливо искал совпадения в смертях двух девушек, которые настигли их во время нашего соития. Можете ли вы представить себе, святой отец, каково приходится юноше, знающему, что из‑за него погибли две его возлюбленные? Но я не нуждался в оправдании. Я искал ответ.

В один из таких вечеров, лежа в кровати при приглушенном свете и глядя в потолок, я услыхал стук в дверь. Я медленно поднялся и, ощущая стариковскую немощь в ногах, подошел к двери. Открыл ее.

На пороге стоял Дионисий.

– Что с тобой стряслось, приятель?! Никак ты решил уйти в монастырь? Каждый вечер после занятий ты убегаешь как ошпаренный. Тебя что‑то тревожит, верно? Довольно! Бери пальто! Дионисий отправляется кутить! И ты отправляешься вместе с ним. Разве я тебе не обещал? Ха‑ха‑ха!

Я попытался отнекиваться, но не тут‑то было. Дионисий настоял на своем, сотрясая воздух взрывами хохота. Развлечения не шли мне на ум, хотя, возможно, как раз их мне и недоставало. Проветриться, немного выпить, поболтать, послушать скабрезные шутки Дионисия, посмеяться. Прежде всего, посмеяться.

На их ярко накрашенных лицах не было ни проблеска мысли. Щеки раскраснелись от выпитого вина и тепла очага. Из‑под дешевого шелка призывно торчали соски. Тела источали резкий запах: смесь вина, пива, жира, пота и мочи. Они смеялись, обнажая черные гнилые зубы. Ума не приложу, где только Дионисий откопал этих двух… У меня не было слов, святой отец, просто не было слов. Крики, кривляния, нетерпеливые хлопки рукой по стойке бара, плевки, избитые сентиментальные истории, глупые шутки.

Аккордеон и скрипка глумились над музыкой, резали слух надрывными мелодиями, которые, повторяясь снова и снова, будили во мне позывы к рвоте. То была ночь, о которой так часто рассказывал мне Дионисий. Ночь безудержного пьянства и доступной любви.

Мы пили пиво с теми двумя девицами в притоне, расположенном в одном из самых грязных кварталов Мюнхена. Дионисий отпускал сальные шутки, способные вызвать у чувствительных натур нервный припадок. Таков был мой друг. Каждую шутку девицы сопровождали взрывами хохота, такого оглушительного, что даже Дионисий не мог с ними сравниться. Они то и дело перешептывались, бросая на него красноречивые взгляды. Этот смешливый толстяк как нельзя лучше подходил для одной ночи любви, сумасшествия и разнузданности. Я старался не отставать от него, что, впрочем, едва ли мне удавалось.

И вновь нахлынули воспоминания о Мартине и Людовике, об их безжизненных телах. Что‑то во мне убило их. Мне захотелось уйти. Я пил вино и пиво, пытаясь заглушить свою боль, и после нескольких глиняных кувшинов голова пошла кругом, мне даже удалось выдавить из себя что‑то похожее на смех. Трудно сказать, почему или над чем я смеялся. В глазах стояли видения: дрожащая Мартина, Людовика, выплевывающая из легких сгустки крови. Но сейчас, опьянев, я мог думать о них и смеяться. Порой я завидовал беспечности Дионисия. Мне хотелось быть таким же, как он: пустым и беззаботным, как пыль дорог, что поднимается вслед за колесами и исчезает. Мне тоже хотелось исчезнуть, раствориться, превратиться в ничто.