Эмили из Молодого Месяца. Восхождение - Люси Монтгомери

— Моим бабушкам никогда не приходилось выносить тетю Рут!— накинулась она на него.

— Им приходилось терпеть твоих дедушек. — Кузен Джимми, похоже, думал, что этим все сказано... как вполне мог бы подумать любой, кто знал Арчибальда и Хью Марри.

— Кузен Джимми, вы считаете, что мне следует вернуться, выслушать упреки тети Рут и продолжать жить у нее как ни в чем ни бывало?

— А что ты думаешь об этом? — спросил кузен Джимми.—Возьми все-таки пончик, киска.

На этот раз Эмили взяла пончик. Почему бы ей не утешиться хоть чем-нибудь? Ну, а жуя пончик, невозможно продолжать драматизировать свое положение. Вы так не думаете? Тогда попробуйте сами.

Эмили незаметно спустилась с вершин трагедии в пропасть досады.

— Тетя Рут была отвратительна эти последние два месяца — с тех пор как из-за бронхита перестала выходить из дома. Вы не знаете, что это было.

— О, знаю... знаю. Рут Даттон никогда не давала никому повода быть довольным ею. Ноги согреваются?

— Я ненавижу ее!— воскликнула Эмили, все еще пытаясь оправдаться. — Ужасно жить в одном доме с человеком, которого ненавидишь...

— Чудовищно, — согласился кузен Джимми.

— И это не моя вина. Я пыталась полюбить ее... пыталась понравиться ей... она вечно упрекает меня. Во всем, что я делаю или говорю... или не делаю и не говорю, она видит злой умысел. Она никогда не перестанет пилить меня за то, что я села в углу церковной скамьи... и не получила «звездочку». Она всегда делает оскорбительные намеки по адресу моих родителей. И она вечно прощает меня за то, чего я не делала... или за то, за что и прощать-то нет необходимости.

— Досадно... очень, — согласился кузен Джимми.

— Досадно... вы правы. Я знаю, если я вернусь, она скажет: «Я прощаю тебя на этот раз, но чтобы больше этого не было». И при этом она фыркнет... о, это фырканье тети Рут — отвратительнейший на свете звук!

— Когда-нибудь слышала, как тупым ножом режут толстый картон? — пробормотал кузен Джимми.

Эмили проигнорировала этот вопрос и продолжила.

— Не может быть, чтобы я всегда была виновата... но тетя Рут считает, что это именно так... и говорит, будто ей приходится «делать мне поблажки». Она пичкает меня рыбьим жиром... она всякий раз, когда только может, не выпускает меня из дома по вечерам... «чахоточные не должны оставаться на открытом воздухе после восьми вечера». Если ей холодно, я должна надевать вторую нижнюю юбку. Она вечно задает неприятные вопросы и отказывается верить моим ответам. Она считает и всегда будет считать, что я не сказала ей о постановке пьесы из скрытности. А я и не думала ничего скрывать. Да на прошлой неделе об этом спектакле писала даже шрузбурская «Таймс»! Тетя Рут почти всегда читает ее от первой до последней страницы. Она насмехалась надо мной несколько дней, после того как нашла мое сочинение, подписанное «Эмилия». «Лучше пиши свое имя каким-нибудь уж совсем неведомым способом», — фыркала она!

— Что ж, киска, разве такая подпись не выглядела немного глупо?

— О, я полагаю, мои бабушки так не поступили бы! Но тете Рут ни к чему было толковать об этом столько времени. Да, это самое ужасное... если бы она просто высказывала свое мнение и больше к этому не возвращалась... А то ведь она... Вот хоть это маленькое пятнышко ржавчины на моей белой нижней юбке — тетя Рут приставала ко мне из-за него несколько недель. Она твердо решила выяснить, когда оно появилось и как... а я малейшего понятия об этом не имела. Право, кузен Джимми, после трех недель этих расспросов мне уже казалось, что я завизжу, если она упомянет о нем еще раз.

— Любой нормальный человек чувствовал бы то же самое, — сказал кузен Джимми, обращаясь к говяжьему окороку.

— О, я знаю, что каждая из этих неприятностей — булавочный укол... и вы думаете, что глупо с моей стороны обращать на них внимание... но...

— Нет, нет. Сотню булавочных уколов вынести труднее, чем перелом ноги. Я предпочел бы получить один удар по голове и покончить с этим раз и навсегда.

— Да, именно так.... постоянно одни булавочные уколы. Она не позволяет Илзи приходить ко мне... и Тедди, и Перри тоже не позволяет... никому, кроме этого глупого Эндрю. Он мне так надоел. Она не позволила мне пойти на танцы приготовительного класса. Там было катание на санях, а потом ужин в гостинице и танцы... все пошли, кроме меня... это было главное событие зимы. Если на закате я иду на прогулку в Край Стройности, она видит в этом что-то дурное — ведь ей никогда не хочет прогуляться там, так с какой стати у меня возникает такое желание? Она говорит, будто я чересчур высокого мнения о себе. Это неправда... ну, скажите, кузен Джимми, я чересчур высокого мнения о себе?

— Нет, — сказал кузен Джимми задумчиво. — Высокого... но не чересчур.

— Она говорит, что я все время оставляю вещи не на месте... стоит мне выглянуть в окно, она семенит через всю комнату и снова аккуратнейше сводит вместе края штор. И это ее «зачем... зачем... зачем»! Постоянно, кузен Джимми, постоянно.

— Я знаю, тебе стало гораздо легче теперь, когда ты выплеснула все свое раздражение, — сказал кузен Джимми. — Еще пончик?

Со вздохом покорности судьбе Эмили убрала ноги от печки и придвинулась к столу. Кувшин с пончиками стоял между ней и кузеном Джимми. Она была очень голодна.

— Рут хорошо тебя кормит? — озабоченно спросил кузен Джимми.

— О да. По меньшей мере одну традицию Молодого Месяца тетя Рут сохранила. Еды у нее много и еда хорошая. Но перекусить на ходу или вечером — ни-ни!

— А ты всегда любила съесть что-нибудь вкусненькое перед сном, не так ли? Но ведь у тебя был с собой целый ящик печенья и сластей, когда ты уезжала отсюда после каникул?

— Тетя Рут его конфисковала. То есть она убрала его в буфетную и выдает мне его содержимое только в конце обеда. Эти пончики ужасно вкусные. И всегда есть что-то дерзкое и волнующее в том, чтобы есть в самый неподходящий час, как сейчас, правда? Как случилось, что вы не спите в такое время, кузен Джимми?

— Корова заболела. Решил, что лучше мне посидеть и приглядеть за ней.

— Мне повезло, что вы оказались здесь. О, я уже образумилась, кузен Джимми. Конечно, вы думаете, что я поступила как дурочка.

— Каждый человек в определенном смысле дурак, — сказал кузен Джимми.

— Что ж, я вернусь и проглочу горькую пилюлю даже не поморщившись.

— Приляг на диван и вздремни. На рассвете я запрягу серую кобылу и отвезу тебя обратно.

— Нет, так не пойдет. По нескольким причинам. Во-первых, дороги такие, что трудно проехать — и на колесах, и на полозьях. Во-вторых, мы не сможем отъехать так, чтобы тетя Элизабет не услышала. Но если она услышит, то все узнает... а я этого не хочу. Мой глупый поступок останется вечной, глубокой тайной между нами, кузен Джимми.

— Тогда как же ты собираешься вернуться в Шрузбури?

— Пешком.

— Пешком? В Шрузбури? Среди ночи?

— Разве я не пришла из Шрузбури среди ночи? Я смогу сделать то же самое снова, и это будет ничуть не тяжелее, чем трястись по этим ужасным дорогам в повозке, запряженной серой кобылой. Конечно, я надену на ноги что-нибудь покрепче этих туфелек. Я по глупости испортила ваш рождественский подарок. Здесь в чулане есть пара моих старых ботинок. Я надену их... и мое старое пальто. К рассвету я буду в Шрузбури. Я отправлюсь в путь, как только мы доедим пончики. Давайте прикончим их, кузен Джимми.

Кузен Джимми согласился. В конце концов, Эмили — молодая и крепкая девушка, ночь тихая, а чем меньше Элизабет будет знать о произошедшем, тем лучше для всех заинтересованных лиц. Со вздохом облегчения — как все славно разрешилось, а сначала он так боялся, что наткнется на «гранитную жилу» в характере Эмили... и тогда, пиши пропало!— кузен Джимми принялся за пончики.

— Как тебе пишется? — поинтересовался он.

— Я написала довольно много в последнее время... правда, в моей комнате довольно холодно по утрам, но я так люблю писать... моя заветная мечта — создать когда-нибудь что-нибудь стоящее.

— Создашь. Непременно. Тебя не сталкивали в колодец, — сказал кузен Джимми.

Эмили погладила его лежавшую на столе руку. Никто не понимал лучше, чем она, что мог бы создать кузен Джимми, если бы его не столкнули в колодец.

Когда в кувшине не осталось ни одного пончика, Эмили облачилась в свои старые ботинки и плащ. Это был весьма потрепанный наряд, но в старой, тускло освещенной свечами комнате ее свежее лицо сияло над ним как звезда.

Кузен Джимми взглянул на нее снизу вверх и подумал о том, какое она талантливое, красивое, веселое существо и как досадно, что ей приходится терпеть столько неприятностей.