Мы вдвоем - Эльханан Нир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После бар мицвы, за пару дней до Рош ѓа-Шана, у Идо начались головные боли. На уроке физкультуры, ровно перед тем как учитель дал знак бежать два километра, он упал в обморок.
Все поселение несло им еду на Рош ѓа-Шана, на последнюю трапезу перед Йом Кипуром и на легкую трапезу после поста. Все присоединились к молитве у Стены Плача, организованной равом Гохлером, за здоровье Идо, сына Анат, ставшего героем поселения. Перед молитвой раввин со странной мистической интонацией сказал, что у Идо — душа цадика, которая притягивает немало критиков (такие речи не соответствовали рациональному ѓалахическому мышлению, которым отличался рав Гохлер, о чем шептались по пути назад в Беэрот). Тот, кто сказал миру — довольно, продолжил рав, пусть скажет и бедам — довольно[126] и пошлет полное выздоровление реб Идо, сыну Анат, Тут он добавил к имени Идо «хай»[127], назвал его Идо-Хай, сын Анат, и потребовал, чтобы все впредь называли его этим полным именем.
После этой молитвы начался целый год лечения.
«Идо-Хай должен поехать к Авнеру Шорешу в поселок возле Мерона, — заявила Ноа родителям. — Там есть место, где онкологические больные могут жить в покое. С помощью здоровой пищи, натуральных соков, прогулок на природе, выпаса скота и обилия свежего воздуха и любви он еще выкарабкается. Спасение от Всевышнего — в мгновение ока[128]. Ведь у слов „заболевание“ и „прощение“ похожий корень[129], — продолжила Ноа в свойственном ей запале. — Человек должен простить себя, найти в себе прощение, своим смирением преодолеть испытание, и тогда он спасется, то есть выздоровеет. Болезнь просто так, без причины, не наступает. Никогда», — вызывающе выпалила она.
Теперь, когда Йонатан пытается понять, что случилось, как они позволили Идо уйти, что-то в нем противится фактам и бунтует. Ведь это событие предупреждало о себе, посылало ясные, совершенно очевидные знаки. Йонатан оттачивает память, поворачивает линзы до самой точной и самой болезненной резкости. Он знал, что никто не отрицал болезни и не темнил. Совсем нет. Но когда это событие пришло и постучалось, все слышали стук, но были заняты, и прокричали, словно старый, бездетный вдовец: «Секунду, кто там, секунду», — и поплелись ко входу в клетчатых черно-серых изношенных тапочках с расстегнутой молнией, и когда они наконец дотащились до двери, повернули ключ и открыли, никто за ней уже не стоял и не ждал.
Анат и Эммануэль, Ноа и Амнон стояли вокруг высокой кровати. Анат читала псалмы, «Я же уповаю на милость Твою; сердце мое возрадуется о спасении Твоем»[130] — ибо даже когда острый меч занесен над шеей, не должен человек прекращать молить о милости[131], настойчиво напоминала она себе, из последних сил цепляясь за веру. Эммануэль, уткнув взгляд в выцветшую репродукцию «Подсолнухов» Ван Гога в синей раме, висевшую на стене у входа в комнату, держал Идо за руку. Ноа плакала, а Амнон, взявший короткий отпуск от учений полка в Баке, гладил ее вверх-вниз по руке и убежденно шептал: «Ноуш, все будет хорошо».
Анат шепотом прорычала Эммануэлю: «Позвони мальчикам, — и, помолчав секунду, прошипела вдогонку: — Пусть сейчас же приедут».
Эммануэль был бледен и не хотел звонить, будто сам звонок стал бы признанием тяжести положения и запечатал бы судьбу Идо. Но Анат настаивала приказным тоном: «Эммануэль, немедленно!» — и он понял, что выбора нет, в таких ситуациях с Анат невозможно спорить, да и Мика с Йонатаном, при всем его желании их защитить, не простят его, если не окажутся сейчас в больнице. Он вышел в коридор, быстро набрал номер, и Йонатан деловито произнес: «Привет, папа, как Идо?» — «Сложно. Ночью было ухудшение, врачи советуют, чтобы вы приехали», — ответил Эммануэль.
Уловив дрожь в голосе отца, Йонатан пошел к Ави Новику и попросил одолжить ему машину. Пожав широкими плечами, Новик осторожно справился о здоровье Идо. «Настало ухудшение», — произнес Йонатан, и лицо его исказилось от боли. Едва произнеся эти два слова вслух, он осознал, что они правдивы. Чтобы не упасть от внезапного головокружения, ему пришлось ухватиться за ствол растущей неподалеку пальмы.
Они находились в ежегодном беэротском отпуске на пляже Нехемья у озера Кинерет — весь год жизни в Беэроте, по сути, был лишь подготовкой к этому отпуску. В кронах деревьев витал запах костров, а колючие стволы пальм впитывали новые рассказы о пляжных похождениях. Новик, одетый в шорты, сказал Йонатану: «Берегись на поворотах. Надо очень осторожно, медленно жать на тормоза, потому что они новые. Будь с ними осторожен, это опасно, как любая новая вещь. Желаю вам только радостных поводов для поездок, — и добавил, сильно и набожно зажмурившись: — И главное, радости в сердце».
Со словами «спасибо, Ави, большое спасибо» Йонатан взял ключи и поспешно направился к автомобилю, припаркованному у въезда на пляж. Но Новик тут же жестом остановил его, велел «подожди-ка», побежал к домику и спустя несколько мгновений вернулся в фиолетовом свитере разведчика бригады «Гивати»[132] и длинных штанах вместо шортов. «Я отвезу», — решительно сказал он.
В машине висело душное, изнуряющее молчание. Не помогла ни дорожная молитва, которую Новик медленно нашептал в сторону, ни окна, с которыми он возился, то закрывая, то открывая каждые несколько минут, ни радио, что периодически его пугало, на резких поворотах переходя на арабский бас, часто упоминающий слово «Амман».
На перекрестке Ципора Новик остановился передохнуть, купил две банки клубнично-бананового сока и вручил Мике с Йонатаном, молча сидящим сзади, как двое детей, которых отругали за длинную и утомительную ссору за место у окна. Мика сказал: «Новик, правда, не стоило». — «Глупости», — ответил Новик. Мика справедливо возразил: «Будто мало того, что ты нас везешь». Но и эти учтивости не смогли растворить тишину, охватившую всех ехавших в машине, включая Мику, в жизни не знавшего настолько продолжительного молчания.
Йонатан уставился в окно с ощущением, что, как в анекдоте, все сошли с ума и едут против движения. Все машины двигались в сторону севера, к крышам многих из них
