Мне тебя надо - Анна Бабяшкина

Вначале Олеся повела себя как умница. Стоило мне только произнести слово «аборт», как она сама тут же догадалась, что рождение ребенка совершенно не вписывается в мою жизнь. Я его не хочу, не могу и более того — это категорически противоречит моей философии, взглядам реверсистов. Мы очень по-деловому, спокойно поговорили. Она стойко держалась. Не впала в истерику, которой я опасался. Я расслабился. И напрасно. Потому что истерика случилась ночью. Она не спала. Ворочалась. Укутывалась и раскутывалась. Наконец вскочила и включила свет. Она сидела и сверлила меня взглядом, как будто видела в первый раз. Всматривалась в меня. Я держался под ее взглядом.

— Неужели ты и правда не хочешь своего ребенка? — наконец выдавила она.

— Я вообще не хочу детей. — Я старался быть сочувственным, но невозмутимым.

— Ты не любишь меня, — горько произнесла она, закрывая лицо ладонями.

Тут, конечно, начались слезы. Все-таки без них не могло обойтись. Я знал.

— Я люблю тебя, но любовь и деторождение — это разные вещи. Это не связанные процессы.

Тут мне очень пригодились цитаты из религиозных философов, так вовремя подброшенные мне Ленкой. Я бомбардировал Олесю их удачными формулировками. Говорил о том, что мир несовершенен и мы несовершенны. И о том, что нам не имеет смысла производить на свет еще одного неидеального человека. Что деторождение — это эгоизм, попытка переложить на плечи будущего поколения все те задачи, которые ты по слабости не смог решить за свою собственную жизнь. Что куда лучше и честнее попытаться прожить свою жизнь так, чтобы у тебя не возникло необходимости в потомках, на которых ты навесишь все свои идеальные нереализованные проекции. В общем, довольно умно говорил. Но она не переставала рыдать и твердить «ты не любишь меня». Мне было ее жалко. В конце концов, это все действительно из-за меня. Из-за моей небрежности ей придется пройти неприятную процедуру. Понятно, что при современном уровне развития медицины риск осложнений невелик, но все-таки он остается. И в довершение всего она к этому морально не готова. Чувство вины удавалось задавить с трудом.

— Олеся, ты же знала, с кем связалась, я никогда не скрывал своих взглядов. — Кажется, это был один из последних моих аргументов. — Ты знала, что я не хочу детей. Что я вообще считаю, что людей слишком много и должно стать меньше.

— Да, я в курсе, что ты хочешь изничтожить всех, чтобы тебя в итоге полюбили. Ну не тебя, а какого-то мифического нового Адама. Так, кажется, ты называешь эту свою недокормленную любовью субличность.

— Нет, меня любить не надо. Я научился жить и без этого. Я и сам себя не люблю. Я вообще не могу любить людей такими, какие они есть. Они должны стать лучше и духовнее, чтобы любовь в подлинном смысле этого слова снова стала возможна между людьми.

— Какой же дурак, господи! Мир он хочет изменить. Измени себя! Начни с себя! Чтобы изменить весь мир, тебе нужно изменить себя. Только себя. И этого достаточно для того, чтобы изменился мир. Ты как чадящая свечка в зеркальной комнате. Сидишь, коптишь, и все вокруг тебе смрадно и дымно. Все не люди — огарки какие-то. А ты-то? Попробуй посветить сам — может, в зеркалах что-то другое увидишь?

— Не надо проповедей, это я и сам умею. — Меня немного раздражало, что она начала меня поучать. — Мое мнение окончательно. Давай спать.

Выключили свет. Легли. Рядом, но не вместе. Она почти сваливалась со своего края кровати, я — со своего. Мы не касались друг друга ни плечом, ни бедром. Я мечтал только об одном: чтобы эта ночь поскорее закончилась, я бы оставил деньги на аборт и поскорее уехал отсюда. Я закрыл глаза, прикидываясь спящим. Старался думать о том, что завтра же сяду в поезд, окажусь в Москве. И там все будет совсем другое. Не это бытовое, жалкое, кровавое, болезненное.

В темноте я почувствовал, что Олеся перекатилась со своей стороны кровати и прижалась ко мне. Я поймал себя на желании оттолкнуть ее, но вовремя отсек, что это будет совсем по-сволочному. Она лежала рядом и дышала мне в ухо. Просунула руку под одеяло, проскользнула ею по моей груди и засунула ладошку мне в подмышку. Зафиксировала. Началась третья часть оперы.

— Когда он родится, у него будут вот такие маленькие-маленькие пальчики. Совсем крошечные ножки — обе ступни будут помещаться в одной твоей ладони. Твои глаза. Очень нежная кожа. Он будет похож на тебя. Вы будете вместе строить железную дорогу. У тебя была в детстве железная дорога?

— Нет.

— Ну вот наконец будет случай поиграть. Ты посадишь его на шею, и мы пойдем в парк. Ты научишь его включать компьютер и делать саблю из палки. И лошадь из швабры. Он будет доверять тебе свои секреты, прибегать ночью, когда ему приснится страшный сон, и залезать тебе под бок. Вот так, как я сейчас. Он будет задавать много вопросов. Ему надо будет объяснить мир. Еще его надо будет научить драться, ловить рыбу на червя и играть в футбол. Он будет беспредельно доверять тебе. Ты будешь самый важный человек в его жизни. Он будет любить тебя. Он будет приходить в детсад и говорить: «А мой папа сказал… А мы с папой… А папа мне…» Он будет просто обалденный. Потому что он будет похож на тебя. Он уже есть. Ты нужен ему… А знаешь, как он будет смеяться?

Это нужно было прекратить тут же. Потому что грудь мою ни с того ни с сего начало распирать изнутри.

— Олеся, прости, давай не будем. Он не будет смеяться. Его не будет.

Она снова заплакала. Для нее это было реальное горе.

— Наверное, у нас и вправду мог бы получиться славный малыш. Поверь, мне тоже очень жаль, что все так получилось. Прости меня, пожалуйста, если сможешь.

Я высвободился. Она продолжала впечатываться в мою спину всем телом — грудью, животом, ногами. Тело ее по-прежнему было теплым и свежим. Но сейчас мне легче было бы, если бы к моей спине прижимались лезвия, чем она. Олеся гладила меня по волосам.

— Дениска, Дениска…

В этом было столько горечи, боли, разочарования и… жалости. Да, я не ошибался. Она меня жалела! Она меня!!!

Олеся поехала провожать на вокзал. Мы, как всегда, приложили ладошки к стеклу. Она — снаружи. Я — изнутри. На улице стояла жара, а от стекла шел холод. Обычно, когда поезд трогался, она улыбалась. Стояла на перроне и махала рукой. В этот раз, когда вагон дрогнул, она сунула руки в карманы платья, развернулась и, не оглядываясь, пошла в противоположную сторону. Я впервые заметил, что она придавленно сутулится.

Я залез на свою верхнюю полку и уставился в окно. Там мелькало. Пустота внутри. Я не думал. Просто смотрел. Неожиданно обнаружил, что плачу. Я не понял, в какой момент я заплакал. Я ловил себя на том, что слезы стоят в глазах. Так иногда бывает. Но прежде мне всегда удавалось не заплакать, загнать их обратно. Сегодня не вышло. Возможно, слезы уже давно прорвались у меня из глаз. А я их просто не замечал. Так вот это как — плакать. Оказалось, это почти как секс. Стоит только начать — и ты уже не владеешь собой. Это захватывает. Точно так же забываешься. Исчезаешь из мира. Что-то приоткрывается новое в этом мире, когда смотришь на него сквозь слезы… Может, сексологи не врут, и 50–75 % женских оргазмов — симуляция. Зато женщины могут плакать. Я бы, пожалуй, обменял половину своих оргазмов на право плакать.