На грани веков - Андрей Упит

Оттого что замысел его не удался, Холгрен все больше терял напускную благожелательность и доброту. Глаза забегали, на лице появилась не сулящая ничего хорошего усмешка, срывался на свою обычную ругань, к которой все уже давно привыкли. Трость вздымалась сама собой, с трудом удерживался, чтобы не пускать ее в ход. И злился еще больше, так как хорошо видел, что привыкшие к выучке спины, чувствуя себя вне опасности, гнулись куда ленивее.

Вот в этом-то дурном настроении его и застал гость, приехавший верхом из Лауберна арендатор Холодкевич. В то время как они пожимали друг другу руки, гладкое полное лицо гостя светилось обычным довольством, тогда как танненгофский управляющий стоял мрачный, точно туча. Даже не слышал, что у него спросили насчет здоровья, сенокоса и дождя. Холгрен указал рукой на трясину.

— Сам видишь, в какой беде я здесь погряз.

Холодкевич взглянул опытным глазом.

— С ума ты спятил — или же твой барич сумасшедший! Какой нечистый гонит тебя через это болото, когда в двух шагах совсем сухой пригорок.

— Баричу об этом неведомо. Понимаешь, я хотел, чтобы он по прямой и гладкой дороге вкатил в имение.

— Чтобы у тебя самого все сошло прямо и гладко, а?

Холодкевич, смеясь, показал зубы, которые были куда белее, чем у Холгрена. Но тому было не до смеха.

— Дрянь дело, ох и дрянь дело… Ты сам погляди, как эти стервецы ковыряются. Ведь если им староста вечером не всыплет в каретнике, они на другой день еле ворочаются от лени. Проклятый народец!

— С палками теперь будь осторожнее, не те времена. О молодом Брюммере ты ничего не знаешь, да и эти, того и гляди, могут пожаловаться властям. Теперь надо уметь обходиться иначе. Я тебя уверяю, что у меня и без порки ворочаются не хуже.

Холгрен сморщился в презрительной усмешке.

— У тебя — это совсем другое дело. Для парней у тебя пиво, для девок мед…

Холодкевич тоже усмехнулся, но, ничего на это не ответив, заговорил о другом.

— А ты точно знаешь, что на этот раз твой Брюммер приедет? Вроде ты его уже два или три года ждешь?

— На этот раз наверняка. Он уже в Атрадзене, остался на похороны барона Геттлинга. В воскресенье здесь будет.

Холодкевич подумал, улыбнулся и хлопнул приятеля по плечу.

— Не горюй зря, старина, не так страшен черт, как его малюют. Я этих немецких баронят знаю — тупые, как те бараны, которых они из Германии привезли. Видать, то же племя. Мой старый Шульц был не самый глупый из них, а что он мне сделал? Ты думаешь, я был безгрешен? П-фа! Да где ты таких дураков сыщешь — упускать то, что само в руки дается. У каждого управляющего к рукам что-нибудь да прилипает. А где теперь старый Шульц и где теперь я?

— Да у тебя там другое дело. Ты сумел переметнуться к шведам.

— А почему ты не можешь? Ты же ведь одним боком из их породы. Я поляк, мне это куда труднее было.

Нахмурившись, Холгрен погрузился в тяжелые размышления. Холодкевич потревожил его.

— Знаешь, зачем я приехал? Только из-за тебя. Жаль мне, что человек хандрит и чуть ли не помирать собирается, а у него даже и зуб не заболел. Хочу тебя встряхнуть. Видишь ли, какое дело, у нас сегодня вечером что-то вроде маленького гулянья. Сено с больших лугов мы в Ригу возим. И когда уборка удается, как в этом году, я своим людям обещаю хорошее угощение. Потому-то они у меня так хорошо и работают даже без порки. Вели седлать и едем со мной…

Холгрен с минуту помедлил, переводя глаза с одной кучки работающих на другую. Правда, особой охоты ехать на это гулянье у него не было, но верно и то, что здесь он все время мучился, словно от невыносимой зубной боли. Рассеяться не мешает, хуже от этого не будет, а кто знает, может быть, станет лучше. Ведь Холодкевич удивительно умел убеждать и успокаивать.

Плетюган сам привел коня. Взбираясь в седло, Холгрен, что-то решив, поманил старосту.

— Ты за этим кузнецом приглядывай, чтобы он чего-нибудь не напакостил. Глядит, как собака, у которой кость из зубов вырвали.

Плетюган, держа, в руке шапку, то и дело кланялся.

— Я уж и то за ним присматриваю. Господин управляющий может не беспокоиться, он у меня здесь — ни-ни! У меня он здесь никаких пакостей не выкинет, я и не таких урезонивал.

Двухмильная дорога до Лауберна в двух местах проходила через ельнички, а потом пошла вдоль старой березовой рощи. Местность здесь более возвышенная, холмистая, дорога хорошая, потому что по ней весь приход ездил в церковь и в Лауберн, на пивоварню, к большой мельнице и к обжигательным печам. Потом открылись поля с лужками в низинах и крестьянские дворы на пригорках, возле ручейков и прудов.

Вначале еще идут танненгофские угодья. Небольшие, уже пожелтевшие нивы; тощие коровенки, отгоняя хвостом оводов, бродят по заросшим выгонам и вытоптанным опушкам. Постройки маленькие и ветхие, с низкими соломенными и камышовыми крышами, колодезные журавли всего в человеческий рост. И сразу же за границами Лауберна совсем иная картина. Кое-где у овинов прилепились домики с застекленным оконцем, в двух домах даже деревянные дымоходы выведены сквозь крышу. Поля куда гуще. Даже редко встречающиеся люди выглядят более рослыми и опрятными. Как бы в насмешку, а на самом деле с плохо скрытой завистью обычно называли их сосновцы «казенными барами», несмотря на то что у самих земли было не меньше и была она не намного хуже.

Холодкевич с довольным видом поглядывал на ободранных танненгофских крестьян, а потом на своих. Сразу видно, что ему не терпится похвастать, но, глянув на кислое лицо приятеля, он не сказал ничего. Ведь он же взял его с собой не для того, чтобы еще больше огорчить и расстроить. И отношения мужиков с господами здесь выглядели иными. Навстречу в телеге ехал какой-то крестьянин с женой. Свернули коня к обочине ровно настолько, чтобы пропустить всадников, но остановиться так и не остановились. Кнута они нисколько не страшились; муж чинно снял шапку, жена, кивнув головой, даже улыбнулась. Арендатор, отвечая на приветствие, по-военному вскинул два пальца к уху, улыбнулся хозяйке и даже повернул голову им вслед. Женщина действительно была еще молода и впрямь недурна собой. Холгрен еще и раньше заметил, что они здесь по большей части все такие, но сегодня это ему, неизвестно отчего, особенно не понравилось, и он еще больше насупился. Холодкевич пытался завязать разговор, чтобы как-нибудь рассеять дурное настроение спутника. Но разговор все же получился какой-то странный.

— Твой барчонок в Германии, надо думать, жил весело. Женщинам, конечно, прохода не давал?

— Надо думать, так — если судить по той уйме денег, что он там проживал.

Холодкевич засмеялся.

— Ну, что это за деньги, да еще для лифляндского помещика. Но молодому студенту все достается дешевле. Не то что нам, старым одрам. Или устраивай пирушки для всей волости, или целый год держи одну экономку. Так на так и выходит.

— Ну, если хорошенько припомнить… как-то раз писал в игривом духе… Судя по тому письму, жил он там не в монастыре.

— Не-ет, это уж никак… У моего Шульца тоже был такой мальчишка, вроде студент — о! как ворон до падали! Вот и потому еще шведы им свернули шею. В таких делах даже помещик неволен зверствовать. Добром да по-хорошему — так только друзей наживешь. Лучше сто хозяев… или хозяек в друзьях, чем один недруг. Я это тебе прямо говорю.

— Черт побери всех хозяев и хозяек. Лишь бы у меня с моим барчонком все добром обошлось.

— Не горюй. Кто с женщин глаз не сводит, на другое сквозь пальцы смотрит.

Холгрен вздохнул.

— Дай бог. Это моя единственная надежда…

Почти у самого края большака стоит Лаубернский замок с разрушенными еще во время нашествия Ивана Грозного стенами. Из тех самых камней поодаль на пригорке поставлен новый, с большими окнами, с башенками по всем четырем углам. Огромный парк — в двести пурвиет, огороженный участок прекрасного лиственного леса, от него имение и получило свое название. Много больших каменных служб, все с черепичными крышами, одна из танненгофского кирпича — еще не законченная. Овин с амбарами для немолоченого хлеба выпирает огромным углом на другом пригорке. Туда по осени свозят весь господский хлеб.

Ехали медленно, за это время уже спустились сумерки. Площадь перед замком и поляна в парке полны народа. Столы уставлены мисками с едой, на козлах бочки с пивом, кое-где ведра с водкой. У самого входа горит высоко вознесенная бочка с дегтем. Янов день отпраздновали две недели назад, но ведь теперь можно устроить его проводы. Где-то в темноте женщины поют «Лиго». На другом конце площадки пиликает на рижских инструментах оркестр, вышколенный рижским музыкантом, — там, верно, танцуют. Люди постарше еще угощаются за столами, повсюду толчея и галдеж. Празднуют конец косовицы так пышно, как никогда еще. Для Холгрена не были чем-то необычным пирушки, которые Холодкевич порою устраивал для своих людей, но такую расточительную щедрость он уже не мог понять. Слезши с коня, пораженный и недовольный, он посмотрел на толчею, которая нимало не прекратилась, хотя люди и видели приближавшихся в сумерках господ,