Протагонист - Анастасия Всеволодовна Володина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром я отправил письмо в телегу Максима, который ведет канал «Звонок», подписав «анонимно плз». Макс сразу ответил, расспросил о деталях. Договорились встретиться как-нибудь.
…На экране телефона всплыло уведомление – «Звонок», легок на помине.
АКАДЕМИЯ СОБОЛЕЗНУЕТ СЕМЬЕ ПОГИБШЕГО СТУДЕНТА
Ирина Олевская, которую Буянов обвинил в своей смерти, сделала заявление, в котором сообщила, что искренне сожалеет о произошедшем и больше не видит возможности оставаться на работе в Академии.
«Случившееся с Никитой – трагедия для всей нашей академической семьи», – прокомментировал суицид студента декан философского факультета В.Е.Аникеев.
Какая ж это всё херня.
Семья не забивает.
Семья не игнорит.
Семья не пользует.
Кристина так и не прочитала сообщение. Динамить сейчас, именно сейчас, Кристина!
Набрал ее номер и прислушался.
Приложил ухо к стене.
Жужжало.
Только бы вдохнуть цитрусовое нежное, ради которого я и ушел, только бы занять руки той, к которой ушел, но той я не нужен, та не дается в руки, утекает сквозь пальцы, и руки мои пусты, и руки находят волосы, и руки тянут волосы вверх, чтобы стало так больно, чтобы не было так больно, но этого недостаточно, и я уже вижу, как щерится зеркалом распахнутый шкаф, и я давлю на створку, но она всё равно открывается, и я захлопываю снова, и луплю по ней, чтобы не смела, не смела, не смела выпускать то, что я закрыл, ведь я же закрыл, я же сумел, я же…
Телефон зажужжал, напоминая принять таблетки.
Я уже знаю, что Светлана Олеговна скажет: надо переждать, Алёша.
Я уже знаю, что пережидать придется всю жизнь.
Маска: кожаная
Вновь и вновь твержу:
Не может быть страшнее наказания,
Чем то, которым покарали ближние
Меня.
Эсхил, «Эвмениды»
– Агния.
– Костя.
Открываешь дверь машины. Вероника замирает перед дверью: думает сесть с отцом, естественно.
Естественно ли?
Усаживается со мной. Не очень-то и хотелось.
Смотрю на себя в зеркало и морщусь: мешки под глазами так и не удалось замазать, тушь успела рассыпаться, помада – съесться. Я не научилась толком краситься в юности, когда черты лица и без того казались непристойно яркими, а теперь каждая попытка прихорошиться оборачивается провалом.
А вот ты отлично выглядишь, Костик. Вероника говорит, каждый вечер в зал таскаешься. Наверняка еще и таблетками балуешься, чтобы с ней не плошать. Сколько у вас разница? – лет пятнадцать, не меньше. Ей сейчас, должно быть, под сорок.
Перехватываешь мой взгляд в зеркале и хмуришься.
– Будет укачивать – скажи.
Не мог не припомнить, да? Двадцатипятилетие Вероники, на которое меня, так и быть, пригласили на правах родственницы из провинции. Никиту не позвал, хоть Вероника и просила – вот ты какой, Костик. Мне бы такое не простила, а тебе что угодно с рук сойдет. Еще бы, ты же у нас щедрый. Снял банкетный зал в ресторане, назаказывал мороженых-перемороженных морепродуктов, сунул ключи от квартиры в торт и на меня зыркнул еще так торжествующе – всё по-твоему, по-костиковски.
Вот от этого меня и стошнило. А может, устрицы стухнуть успели.
– Закурю, ладно?
Спрашиваешь, надо же. На тебя не похоже. Роешься по карманам, вытаскиваешь электронную сигарету и затягиваешься. Знаешь, если бы я в свое время увидела тебя таким, ты бы даже мог мне понравиться. Очки в тонкой оправе, маникюр, на пальце аккуратное кольцо из белого золота, ни следа татуировок, сигарета опять же не простая. Да, ты всё так же бреешься под ноль – теперь это пригодилось: скрываешь наметившиеся залысины. Ты так старательно рядишься в костюм приличного человека, что все охотно ведутся на этот маскарад, не догадываясь, какой ты на самом деле, что же под этим костюмом. А мне и догадываться не надо. Я знаю.
– Поверните направо, а затем поверните налево, – вклинивается навигатор.
На экране едва заметная царапина. Одно неловкое движение – побежит паутинка, превратит изображение в пестрящую рябь. Ты будешь винить последний удар, так и не разобравшись, так и не узнав, что во всём виноват тот первый, едва заметный, тот, от которого всё и посыпалось.
Это как шрам. Ты свел татуировки, но шрамы не свести. Ни тот, что оттопыривает верхнюю губу в подобие извечной усмешки. Ни тот едва заметный, что так и остался выше колена после моих неумелых стежков. Ни тот под сердцем, что едва тебя не убил. Ни те многие, которыми усеяна твоя спина от самых лопаток.
Мои шрамы не видны никому, кроме меня. Я вытаскиваю их на свет, перебирая, как старые фотографии в альбоме.
Вот он – мой самый первый.
У нас с мамой была традиция: каждый вечер перед сном вместо чтения она рассказывала мне истории об отце. Я обводила пальчиком фигуру хорошо одетого мужчины в темных очках на фотографии и слушала сказку об одном молодом городе, в котором решили построить автомобильный завод, об автомобильном заводе, куда пригласили инженеров из Италии, об итальянских инженерах, которые впервые оказались в молодом городе молодой страны и не могли отвести взгляд от красивых женщин этой страны, о молодых женщинах, которые шли на всё, лишь бы один из иностранцев заметил их и увез с собой из этой страны прочь. Мамина сказка была об одном из таких иностранцев, который, гуляя по набережной, заметил на скамейке прекрасную незнакомку в белом платье и с книжкой в руках, а когда он разобрал в золотых буквах на черном фоне фамилию своего земляка, то не смог пройти мимо и обратился к ней, но девушка испугалась и сбежала, оставив книжку, и вот он отправился в библиотеку, чтобы узнать, кто же эта прекрасная незнакомка, но ему отказались дать адрес, поэтому он приходил на набережную каждый день, пока наконец не встретил ее снова, и тогда он вернул ей томик Боккаччо и сразу сделал предложение, которое она приняла. Он собирался увезти девушку к себе в Рим и даже отправился домой оформлять приглашение, но случилось несчастье: на известного итальянского коммуниста было совершено покушение, а инженер прикрыл товарища грудью и получил пулю вместо него. Так девушка оказалась невенчанной вдовой, а девочка, родившаяся через девять месяцев после этого, получила фамилию и отчество по деду.
Эту сказку я и пересказала в школьном сочинении в третьем
